Страница 88 из 190
— Черт дьявола найдет! — смеялись козлушане.
Из работников Анемподист Вонифатьич Зиновейку прогнал, и Маерчик долгое время, пока не поставил избенки, жил с молодой женой у Мокея Козлова в бане.
— Я вам покажу Маерчика! На всю округу в газету: Маерчик лодырь, Маерчик плут! Врете, песьи дети! Маерчик не плут и не лодырь!
И снова принимался колотить ленивого Карьку, а глаза Зиновейки, налившиеся кровью, сверкали, как у разозлённого хорька.
На пятые сутки горная тропа выбежала на проселочную дорогу. Тайга поредела, горы обмякли. К вечеру перед глазами Вавилки раскинулось большое районное село. Вавилка даже Гнедка остановил:
— Три церкви! А домов, а улиц! Заблудишься, ей-богу, заблудишься…
Вавилка поравнялся с Зиновейкой и попытался заговорить с ним:
— Ухо тут надо держать востро, а то из-под сидячего коня уворуют.
Маерчик не отозвался, но Вавилка все же решил ни на шаг не отставать от него.
Зиновейка долго «путлял» по кривым переулкам, пересек несколько улиц, долго ехал вдоль крайней и, наконец, подворотил к высокому дому с раскрашенными воротами.
Маерчик слез с лошади, молча передал повод Вавилке и, прихрамывая на кривых, натруженных долгой верховой ездой ногах, заковылял во двор.
Вавилка в белой, войлочной — раскольничьей — шляпе, в обутках, в холщовой толстой рубахе, верхом на завьюченной лошади обращал на себя внимание праздных скалозубов. Посыпались насмешки:
— Эй ты, пенек листвяжный, продай свой войлочный блин за медный алтын!
— Не тронь его: не видишь, он кержак!
— Стой, братцы, я вот его по дружбе нюхательным табачком угощу…
Звероподобный, с подбитым глазом пьяный верзила двинулся к Вавилке, но ворота распахнулись, и перетрусивший паренек въехал на просторный, чисто выметенный двор.
Вавилка спрыгнул с седла и угодливо стал расседлывать Зиновейкиного коня. Потом он отстегнул подпруги у своего Гнедка и снял седло вместе с сумами.
Денис Денисович закрыл ворота.
— Пожалуй, гостенек дорогой, — Ивойлыч по обличью, кажется? Седла-то можно в амбар, а сумины дай-ка сюда, в кладовку я положу. Подальше положишь — поближе возьмешь. Тут, брат, у нас у стоячего подметки срежут, и не учуешь. Охальники, мастеровщина! — Денис Денисович презрительно махнул рукой.
Вавилка так обрадовался Белобородову в этом селе, где, как начинало казаться ему, живут сплошь плуты, что готов был броситься ему на шею.
— Чую, что не обкладывайся у вас тут, — сказал он. — Прилипли какие-то репьи — продай да продай шляпу. Насилу отбился… Народ!
Вавилка сокрушенно махнул рукой и вздохнул. Ему хотелось еще поговорить с Денисом Денисовичем о плутовитом здешнем народе, но Белобородова на крыльце уже не было.
В просторной, с крашеными полами передней Вавилка долго крестился на угол, заставленный иконами, тряхнул подбитыми в кружок волосами и по-мужски пробасил:
— Здорово живете!
— Сюда, сюда проходи-ка, Ивойлыч, — услышал он голос Дениса Денисовича из глубины дома.
По крашеным половицам Вавилка шагал осторожно, точно боялся поскользнуться. В столовой с пестрыми узенькими дорожками половиков, с пузатым шкафом для посуды, с зеркалом на стене сидел Маерчик и ел дымящиеся щи.
И в этой комнате Вавилка долго крестился и кланялся на иконы. Перестал молиться он только тогда, когда заслышал шаги из боковой двери и неожиданно увидел перед собой… Митю!
Вавилка так оторопел, что не сказал даже приготовленного им «здорово живете», а уставился на Митю с раскрытым ртом.
— Ворона залетит… губошлеп!
Паренек, ткнув пальцем в разинутый рот Вавилки, прошел мимо него и сел на лавку. Только тут Вавилка понял, что обознался.
Голос разительно похожего на Митю парня был другой, да и ростом он был выше, а волосы на голове посветлее.
Из соседней комнаты вышел Денис Денисович, а за ним — старая, нездоровой полноты женщина с желтым, одутловатым лицом и лимонно-желтыми глазами.
— Потрапезуй-ка с дороги, Ивойлыч, — пригласил Денис Денисович.
Вавилке нравилось, что Белобородов называет его по отчеству, как мужика. Повесив шляпу на гвоздь, он стал перед иконами и опять замахал рукой, завстряхивал густыми волосами при поклонах. Кончив молитву, осторожно опустился на лавку.
— Обознался-то я как!
— Как обознался, Ивойлыч?
— Городской в Козлушку к нам приехал парень, Митрием Шершневым звать. Ну в аккурат как два яйца с-под одной курицы, так и он с твоим парнем, Денис Денисыч. Только твой будто повыше ростом да побелей на волос, а то и не отличишь.
Денис Денисович отвернулся к окну и глуховато сказал:
— Парфен! Ночь над головой, а коров с поля нет. Сядь-ка на Чалку…
Полная, желтолицая женщина поставила перед Вавилкой миску щей, положила металлическую ложку. Вавилка осторожно взял ложку, внимательно осмотрел ее и, с непривычки обжигаясь, сосредоточенно начал есть.
«Купец… чистый купец. А мы-то его в Козлушке абы чем да абы как… Стыдобушка…»
Тревожные сны до рассвета одолевали Вавилку. Попала он будто неизвестными путями в широкий круг и бегает в нем, как заяц. Со всех сторон ползут, скаля зубы, с подбитыми глазами здоровеннейшие верзилы.
— Шляпу отдай, шляпу! — шепчет в самое ухо один.
— Слезай с коня! — приказывает другой.
Вавилка проснулся весь в поту. В окно глядело утро. Руки дрожали, когда надевал обутки и снимал крючок с двери. Торопливо перебежал двор. Крупно стукало сердце, пока открывал ворота конюшни.
— Здесь! Слава тебе, господи!
Вавилка обнял Гнедка за шею и поцеловал в мягкие, пахнущие потом и сеном губы.
В узкой спальне с единственным окном, плотно закрытым ставней, было душно и жарко. Прикрученная керосиновая лампа чадила нагоревшим фитилем. Денис Денисович лежал на горячей перине. Волосатые ноги комкали стеганое одеяло. Рядом, отвернувшись к стене, по-детски подложив пухлую восковую руку под такую же желтую щеку, спала Глафира.
— Митрий Шершнев… сынок богоданный…
По лицу Дениса Денисовича пробегали судороги.
— Сынок!.. Сук-кин сын… Ссу-у-у-у-кин сын! — визгливо вскрикнул он и сам испугался своего голоса.
Глафира повернулась на постели, открыла лимонные глаза.
— Грех мучает? Помолись за упокой рабы божьей Федосьи… — И снова заснула.
— Тебе что не спать, корова яловая, — бормотал Белобородов, — жизнь всю проспала. А тут вот крутись, мучайся за всех.
Долго лежал с пылающей головой и воспаленными бессонницей глазами Денис Денисович. И вот не то дверь бесшумно отворилась, не то через стену вошла «она». Стала рядом с кроватью и молча уставилась на него. Денис Денисович отчетливо увидел сине-черный галстук на белой шее и даже родинку под правым глазом.
«Стой, я обману… заговорю зубы, а потом…» — как в горячке, подумал он и хрипло спросил:
— Откуда ты, Фенюшка?
И она точно подломилась, опустилась на лужайку и, раскачиваясь, как пушинка, поплыла по травяным волнам. Денис Денисович погнался, хотел схватить ее, хотел коленом прижать к земле, но она была неуловима…
Белобородов сел на постели, смахнул выступивший на лбу пот:
— Сколько лет прожил спокойно, а вот поди-ка, опять!
Он ступил на холодные половицы и опустился на колени. Но молиться не мог: прочитанные корреспонденции вновь завладели им безраздельно.
— Змееныш… Бесово отродье…
Нет, не мог молиться Денис Денисович. Он встал, поднял фитиль в лампе, выдвинул ящик стола и зашелестел бумагами. Потом поспешно, точно опасаясь, что кто-то может вырвать их из рук, сунул бумаги в черную пасть голландки.
Огонь взялся не сразу. Уголки толстых учетных карточек обуглились и погасли. Денис Денисович выхватил пучок спичек, чиркнул и сунул в бумагу. Бумага, точно ожив, запестрела длинными рядами строчек. Через минуту в печке горкой рыхлился пепел. Белобородов захлопнул дверцу и сел к столу.
Четыре пустых конверта лежали перед ним. Он достал чистый лист, схватил карандаш и, крепко нажимая, написал: