Страница 47 из 190
— А, это ты, милый! Басаргин, накормил ребенка? — повернулся к двери офицер.
— Так точно, господин сотник!
— Спасибо, братец!
— Рад стараться, господин сотник!
Офицер окинул мальчика взглядом, задержался на его рассеченной губе, на изуродованном лице.
— Это он за что тебя? — порывисто сорвавшись, спросил сотник.
Густые брови офицера были изогнуты в гневном удивлении. Никодим не поднял головы. Плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий.
— Басаргин! — закричал офицер. — Это что такое!
— Без клина сук не расколешь: крепок, господин сотник.
— Пошел вон! Мерзавец!
Сотник уничтожающе взглянул в сторону казака, крупно зашагал по комнате и вдруг в изнеможении и в гневе с шумом опустился на стул.
— А ну, иди, иди ко мне, голубчик… Иди, дорогой! — поманил он мальчика.
Голос красивого офицера был так задушевен, так подкупающе нежен, что Никодим поднял на него недоверчивые глаза, сделал было шаг, но тотчас же остановился: в зрачках сотника он уловил торжествующе-холодный блеск.
— Не бойся, мальченька, расскажи…
— Ничего тебе от меня не будет! — сжав кулаки, твердо и зло сказал Никодим и, точно от удара, втянул голову в плечи.
— Неужто так-таки ничего? — добродушно засмеялся сотник.
— Ничего! На куски разруби — полслова не скажу!
— А может быть, скажешь? Подумай… А ведь у нас за это дело есаул… Подумай и скажи… — приставал он к пленнику.
Никодим молчал. Сарафан прилип к окровавленной, исхлестанной плетью спине мальчика. Ему казалось, что на голое тело насыпали раскаленных углей.
— Убивайте, гады!.. Васю Жучка убили!.. Дядю Фрола убили!.. — Никодим заплакал.
Сотник положил руку на голову мальчика и стал гладить его.
— Ну что ты! Что ты! Кто убил Васю? Мы никого не убиваем…
Никодим вздрогнул, поймал белую, мягкую руку офицера и впился в нее зубами. Левой рукой офицер схватил мальчика за горло. Никодим задыхался, по не выпускал ненавистную руку, стискивая челюсти изо всех сил.
— Басаргин! — пронзительно вскрикнул сотник.
Никодим разжал зубы.
Офицер отдернул окровавленную руку и стал стряхивать густую, вязкую кровь на пол. Потом он достал пахучий белый платок и приложил к ране.
— Отведи… Уложи в постельку! — сказал он появившемуся в дверях казаку.
— Есть уложить в постельку, господин сотник!
Казак не мог скрыть радости, тихо козырнул и поволок Никодима к двери.
Морозные сумерки окутали деревню. Багровая, в дымчатых прорезях заря предвещала на завтра бурю. Гребень Стремнинского перевала еще плавился в последних бликах солнца, а ущелье уже задергивалось синеватой хмарью.
Никодим шел и смотрел на перевал. Сзади, с винтовкой на изготовку, в двух шагах — Басаргин.
«Теперь наши ужинают и разъезжаются по заставам… Алеша пришел… мама кормит его…»
Под валенками Никодима снег робко хрустел, под сапогами Басаргина взвизгивал.
«Буду слушать, как хрустит снег…»
Тоскующе заржала лошадь. Голос ее был похож на звук медной трубы, загнутой, как бараний рог.
«Отец теперь начинает ждать меня… Голодный Бобошка извизжался на своей веревке…»
Никодим тряхнул головой.
Стремнинский перевал навис над деревней крутым каменным забором. Никодим не отрывал глаз от перевала. Ему казалось, что партизаны уже крадутся на бесшумных лыжах.
В открытых воротах двухэтажного дома стоял солдат.
— Постойте! — окликнул он идущих.
— Чего? — Басаргин приставил ладонь к уху. — Громче, недослышу.
— Отведи, говорю, подальше. За тех нам от есаула крепко попало. «Рубите, говорит, сучьи дети, чуть ли не во дворах…» — во всю глотку прокричал Басаргину в ухо солдат.
— Ладно, — недовольно сказал Басаргин.
Никодим смотрел на перевал, но ухо его улавливало каждое слово колчаковцев. Сумерки накрывали горы все гуще и гуще. Деревья сливались в сплошную массу.
— Шагом марш! — скомандовал Басаргин.
Никодим пошел.
Из большого, ярко освещенного дома с криком, с песнями вывалилась компания рослых солдат. Гармонист рвал гармонь, Толстая пьяная баба в цветастом сарафане с пронзительными выкриками плясала, взмахивая платком над головой.
— Батарейцы гуляют, третье ведро медовухи выглотали, ажно завидки берут! Подожди, пусть пройдут, — прокричал Басаргину солдат.
В лад музыканту оглушительно свистели два здоровенных фейерверкера. Молодой батареец, без шинели, в одном мундире, отчаянно выделывал присядку вокруг бабы от самого крыльца дома до ворот. Во время пляски он высоко подкидывал папаху и не глядя ловил ее.
Никодим отвернулся и снова стал смотреть на горы, на догоравшую зарю. Хотелось вобрать в себя все, что охватывал глаз, глубоко, навсегда.
Пьяная ватага пошла по улице.
— Друг! Я что у тебя попрошу… — заискивающе начал солдат.
— Ну? — недовольно буркнул Басаргин.
— У меня дочка, как есть такая же!.. Отдай мне с его шубейку, валенки и сарафанчик. Отдай! — умоляюще сказал солдат. — А я тебе сапоги с того отдам…
Смотревший на горы Никодим вздрогнул: разговор колчаковцев дошел, наконец, до его сознания.
— Иди ты к чертовой бабушке! Вечно клянчишь! — заругался Басаргин и затряс винтовкой. — У меня у самого шестеро дитенков! Марш-марш! — решительно приказал он.
Спуск к реке был крут — ноги сами скользили вниз. Недавние дни встали перед глазами Никодима: и охота, и Бобошка, и Алеша, и партизанский отряд — все как далекий, красивый сон, как веселая шутка. Да, то все были шутки. А вот это уж по-взаправдашнему умирать…
До разговора колчаковцев о разделе его одежды не верилось, что через несколько минут его не будет. Казалось, что все это словно не по-настоящему, словно не с ним. А теперь поверилось. Мальчик сердцем почувствовал, что все кончено. «Буду слушать, как хрустит снег…» Но не хотелось отрывать глаз и от синеватой пелены реки, от тумана, наплывающего с вершины хребта лавиной. В небе зажглись крупные звезды.
Вправо, на реке, у проруби, где утром поили лошадей, чернела широкая лужа застывшей крови. Снег вокруг был запятнан.
Никодим и Басаргин одновременно посмотрели туда и отвернулись.
«Здесь, значит, тех… — подумал мальчик. — А меня дальше, меня дальше…»
— Левей! Левей! — направил Басаргин Никодима на дорогу, бегущую вдоль реки.
Шагов через полсотни дорога стала загибать к руслу ручья, которым они спустились с Ефремом Гаврилычем.
По дороге Никодим пошел тише. «Идти бы так до утра…» Но берег все ближе и ближе.
Никодим еще замедлил шаг.
Басаргин крикнул:
— Заплетайсь! Щелкну вот в затылок!..
Мальчик рванулся вперед, все время ощущая жжение в затылке и покалывание в спине. До русла ручья совсем недалеко. «Шагов сотня, не больше».
И странно: когда близкий конец был до жуткости очевиден, смутная надежда все еще не покидала Никодима. Видно, так уже велика жизнелюбивая сила в человеке, что нет такого отчаянного положения, при котором в самый страшный момент из глубины души не поднималась бы заря надежды.
Но дорога круто завернула и пошла на берег.
«Выйдем — и сейчас остановит… заставит раздеваться…»
У него ожили волосы на голове, в горле запершило, накатил неудержимый кашель… Но что это? Никодим вздрогнул, не доверяя ушам, и повернул голову к Стремнинскому перевалу: у русла ручья, где были закопаны лыжи, он вновь отчетливо услышал знакомый радостный взвизг.
«Бобошка!»
Дорога поднималась на берег. К руслу ручья они повернулись спиной. Никодим заскрипел валенками как можно громче, силясь заглушить прыжки звереныша по снегу. В этот момент мальчик боялся только одного: что Басаргин тоже заметит пестуна и убьет медвежонка, прежде чем он успеет выбежать на дорогу.
Усердный не по разуму Басаргин, очевидно, тоже стал волноваться и глухо покашливал, спеша выполнить распоряжение сотника — расстрелять мальчика подальше от деревни.
Прыжков медвежонка не стало слышно. Никодим понял, что зверь выскочил на дорогу.