Три поколения

— Обязательно семейный! И не меньше, чем на семь персон! — расхохоталась Груня.

Час этот, перед сном, когда, умытые, переодевшиеся, собирались они после горячего дня в большой прохладной комнате, был любим всеми. Не было по вечерам среди них только Веры Струговой: она обычно уходила в правление колхоза передавать в МТС дневные сводки по колхозу.

И вдруг сегодня раньше обычного Вера не вошла, а вбежала в общежитие комсомолок. Не сказав никому ни слова, она кинулась к своему чемодану и принялась отбирать самое лучшее из немудреных своих нарядов. Маша Филянова положила книгу на тумбочку и удивленно посмотрела на Веру. Только хотела она спросить подругу: «Куда ты на ночь глядя?», как Вера оставила чемодан и полушепотом сказала:

— Машенька! Андрюша вызывает… Сейчас же, немедленно! Понимаешь, немедленно! Ждет у развилки трех дорог!

Вера даже не сообщила, что вызывает он ее по служебному делу. Она хватала то одну, то другую из своих вещей, поворачивала то так, то этак и отбрасывала в сторону.

«Не то, не то… Все не то! — Вера вспомнила необычайный Неточкин туалет. — И все-таки, все-таки он любит меня, а не ее! Меня, меня!»

— Выгладить бы, — вслух сказала Вера, разглядывая блузку.

Маша подошла к Вере и приказала:

— Дай сюда! Я поглажу. А ты вымойся как следует. Не в бригаду, на свидание едешь… У тебя и брови и ресницы серые от пыли…

С минуту Маша стояла задумавшись, потом вытащила из-под койки свой чемодан, порылась в нем и достала не распечатанный еще кусок мыла.

— На вот «Красный мак». В Москве покупала. Девушки, воды!

В общежитии начался переполох. Груня притащила воду, Поля — таз, Фрося вынула из тумбочки и поставила перед Верой флакон одеколона.

— «Гвоздика». Очень пахучий.

А тем временем Маша Филянова выгладила блузку и держала ее наготове.

— Хочешь мою голубую косыночку? — предложила Поля.

Ее перебила Валя Пестрова:

— Скажешь тоже, голубую! К ее волосам подойдет только моя, вишневая… Держи, Веруша!

Волновавшаяся больше всех Груня решительно приступила к Вере:

— Давай я тебя причешу! Садись. У меня заколок — как у московского парикмахера.

Груня расплела Верину косу и принялась сооружать модную, с напуском на лоб, прическу.

— Прическу эту Сашка называет: «Поцелуй меня с разбегу!»

Взглянув в зеркало, Вера замахала руками:

— Да он с ума сойдет, как увидит меня такую! Давай гребень!

Вера смочила густые вьющиеся волосы, расчесала и быстро заплела их в косу, а косу обернула вокруг головы и заколола.

— Надевай! — осторожно держа блузку, сказала Маша.

Трактористки одевали Веру как невесту. Все наивные ухищрения, какие только были знакомы и доступны этим скромным девушкам, были пущены в ход, — так захватил их азарт сборов подруги на свидание.

— Хочешь мое зеленое платье? Оно с разрезом, в седле будет очень удобно, — предложила Груня.

— Да оно же ей до колен! — засмеялись девушки.

— Спасибо, Груня. Я надену спортивный костюм: он очень нравится Андрюше… голубенькую блузку…

Счастливая, Вера заглянула в печальные глаза Маши Филяновой и смутилась: «Она же тоскует по «Полю Робсону»…» Но предстоящее было так прекрасно, душа так переполнена радостью, что Вера долго не раздумывала о печали подруги. Повернувшись на каблучках перед Машей, она спросила:

— Ну как, Машенька?

— Давно я не видела тебя такой, Веруша… Будь я на твоем месте… — Маша вздохнула и отвернулась к окну.

Вера подбежала к подруге:

— Ну, Машенька, ну, милая, ну что ты? Он же любит тебя!

— Нет! — Маша подняла налитые слезами глаза. — Не любит. Если бы любил, разве бы он… Не любит!

— Любит, не любит! — презрительно передразнила Фрося Совкина и со свойственной ей грубоватой прямотой громко, на всю комнату, сказала: — Он боится тебя, потому что не пара. На его шее семья, ему надо бабу лет тридцати пяти, чтобы ребятам мать была, а какая ты им мать? Девчонка? Выкинь ты из головы Шукайлу. А то — любит, не любит!

Девушки осуждающе посмотрели на Фросю. Вера же в глубине души была согласна с Фросей: правде надо смотреть в глаза, как бы ни была она тяжела.

…Ранним августовским утром Андрей и Вера шли в Предгорное. Лошади на длинных чембурах, пофыркивая, пощипывая на ходу траву, следовали за ними. Заглохшая тропинка извивалась по косогору. Задевая руками за головки цветов, они шли с отблесками занимающейся зари в глазах. Кажется, и волосы, и руки, и губы Веры пропитались запахами росного утра, смолистого леса. Молчали, словно боясь разговором измельчить, отпугнуть то, что переполняло их сердца.

Сбоку, в густых травах, хлюпал ключ. Внизу, в долине, невидимая из-за тумана, шумела река. За последним поворотом тропинки перед Андреем и Верой открылось Предгорное с зарозовевшими верхушками тополей и в стороне от него как на ладони — центральная усадьба МТС с белыми грибами нефтяных баков.

— Посидим, Вера.

— Посидим.

Сели. Вере хотелось о многом расспросить Андрея, но она молчала. Он положил голову ей на колени и счастливо закрыл глаза. В лесу что-то глухо ахнуло, загремело: то ли упало подгнившее дерево, то ли обрушилась подмытая весенними ручьями глыба земли.

— Что это? — сквозь дремоту спросил Андрей.

— Лежи, лежи…

И Андрей снова счастливо закрыл глаза.

Но дремать он уже не мог. Раскатившийся ли по лесу звук, минутное ли забытье окончательно прогнали усталость. Андрей хотя и лежал с закрытыми глазами, но ярче, чем когда-либо, видел Веру, ощущал ее близость.

Он вспомнил, о чем они говорили с ней в первые минуты встречи, и дивился ее простоте, естественности в каждом слове, движении.

«Ты долго ждал меня?.. Очень долго! И я скакала, а тоже казалось, плетусь пешком…»

Вера рассматривала его лицо. Оно было насквозь прокалено солнцем. Густые брови выгорели. В изломах губ залегли резкие складки. Сегодня он казался ей намного старше, мужественней. И это до озноба волновало ее. Вере очень хотелось заговорить с ним. Она чувствовала, что он не спит, а сквозь сомкнутые ресницы тоже внимательно наблюдает за ней. Лицо Веры пылало словно в огне. Она склонилась к самым губам Андрея и тихонько сказала:

— Ты ведь тоже не думал, что все будет так прекрасно? Правда, не думал?

Андрей утвердительно кивнул головой.

— Андрюша, ну скажи мне хоть что-нибудь! Ну хоть одно слово!

— Что же сказать, ведь ты же все знаешь сама…

— Нет, ты все-таки скажи!

— А мне кажется, если я скажу хоть одно слово об этом, то будет уже что-то не то… — Андрей только плотнее прижал голову к ее коленям.

— Может быть, ты и прав. Мне тоже кажется, что об этом вслух говорить нельзя, «чтоб люди не узнали и счастья не украли», как однажды сказала мне Фрося Совкина.

— Она сильная, Фрося Совкина! — восхищенно сказал Андрей и вдруг жадно привлек горячее лицо Веры к губам.

В дыму, в грохоте мчался экспресс. Влево и вправо, насколько хватает глаз, золотились поспевающие хлеба.

После обильных июльских дождей над сибирской равниной, над неоглядными, ровными, как скатерть, славгородскими, омскими степями, уходившими в такой же бескрайний ковыльный Казахстан, сияло солнце. Горячее, оно пылало, томило травы, подгоняло хлеба. Зажглась пшеничка, подсох граненый палевый колос. Тусклой бронзой отливало прозрачное зерно.

Высокая, крупноколосая, упругая стена хлебов вплотную подступила к сибирской магистрали, к большакам, бегущим вдоль полотна. Великим урожаем обернулись целинные степи. Хлебное половодье вытеснило на обочины тракта и даже на железнодорожную насыпь пропыленные кусты полыни, татарника, конского щавеля.

Море хлебов без межей! Только изредка промелькнут островки селений, совхозов, зеленые гривы лесов, голубые чаши озер да синие ленты степных ленивых речек.

Андрей не отрывался от окна: «Вот он, целинный урожай!»

Изредка прошумит широким, почти в ладонь, темно-зеленым листом густая, как лесная урема, недавняя в Сибири, но уже желанная гостья — кукуруза. Золотыми звездами закивают цветущие подсолнечники. И снова пшеницы, ржи, овсы, ячмени… Палило полуденное солнце. От пропитанной дождями, отягощенной хлебами земли маревом струился пар. Казалось, каждый колос дышал, и от этого дыхания тек густой дух зреющего зерна. Сладок этот дух!