Три поколения

Боголепов был тут.

Из-за небывалой распутицы нехватка горючего могла помешать массовому севу. Вот почему и прибежал сюда с полуночи директор.

Константин Садокович был без шапки, в каком-то стареньком, выгоревшем пиджаке, пропахший бензином. От бессонницы глаза его были красны и злы. Его раздражали неповоротливые (в большинстве старики) горючевозы и слишком замедленная, как ему казалось, заливка бензовозов.

— А ну, дед, посторонись. — Директор отодвинул горючевоза, прилаживавшего жерди, чтобы закатывать по ним бочки с солидолом, взял бочку в беремя и поставил ее на подводу. Потом так же поставил другую и, крикнув изумленному старику: «Вваливай!», побежал к сгрудившимся у ворот трехтонкам.

— Сучок! Митя Сучок! — еще издали закричал директор шоферу. — Немедленно загружайся у чапаевцев семенами и — в Панькину бригаду: там зерна теперь не больше чем на три гона осталось… Мироненко! Накатывай вторую бочку! — обернувшись, крикнул он отъезжавшему уже было горючевозу. — По дороге сбросишь ефремовцам. Да прихвати магнето для Горбатовского.

Распоряжаясь в одном месте, Боголепов, казалось, видел, знал, что делается не только в другом конце нефтесклада, но и во всех двадцати четырех отрядах, разбросанных на огромной территории.

В воротах Боголепов столкнулся с Андреем.

— Андрей Никодимович! — обрадовался он. И тотчас: — Смотрите! Смотрите!

Андрей поднял голову. Невысоко, растянувшись веревкой, летели гуси.

— Всю ночь валом валила птица! Буду прямо говорить, изорвался я весь. А здорово бы — бах-бах!

Боголепов как-то по-детски озорно вскинул руки, изобразил прицел и, нажимая раз за разом на воображаемую гашетку, «сделал дуплет» по летящей стае.

Андрей смотрел на охваченное охотничьей страстью лицо великана и живо представил его себе на охоте таким же яростно-неукротимым, каким он был на работе.

— Так бы и маханул в заветное свое местечко, да вот все некогда. А уж до того истосковался! Но подождите, отсеемся и свое возьмем! Есть у меня одно драгоценное… — Боголепов успокаивающе потрепал агронома по плечу и направился в контору.

Андрей пошел к полям. Солнца еще не было видно из-за редких высоких облаков, но близость его возвещали бесчисленные жаворонки. Точно надутые южным ветром, они трепетно кружились над серыми своими подружками, и так был радостен многоголосый их хор, что казалось, только сейчас занимается розовая заря весны.

А вот брызнуло и вырвавшееся из долгого плена солнце. И, словно покрытая лаком, по-новому заискрилась намереженная узкими лесными полосами степь. По молодой яркой ее зелени рассыпным строем пошли отары сибирских мериносов. На лысом увале высунул из норки коническую головку суслик, жадно нюхая теплый, влажный ветер. Точно впервые после зимней спячки, он с любопытством осматривал мир черными быстрыми глазками.

У засыпанного еще вчера снегом культиватора гудел старый, черный, чиненый-перечиненый трактор. Три женщины прицепляли к крюку трактора-инвалида агрегат из культиватора и борон. На полосе было еще очень сыро, но им не терпелось. Агроном подошел к весело переговаривающимся колхозникам.

— Теперь только сей не робей, будут у Маланьи с маслом оладьи, — сказала одна из женщин.

Трактор местами пробуксовывал, натужно фыркал и, как старый мерин в гору, тянул агрегат по полосе на первой скорости. На его след неизвестно откуда тотчас же слетались синицы. Разные. И песочно-голубоватые, с черным подзобком и яично-желтые, как канарейки. Живым радужным шлейфом они перелетали вслед за агрегатом и что-то быстро склевывали со взрыхленной, жирной, угольно-черной земли.

Под шпорами высоких, облепленных грязью колес пролегали глубокие канавы. Женщины заботливо очищали зубья борон от полынной ветоши и колючих кустов прошлогоднего катуна, стаскивали все это в кучи, сжигали, а пепел разбрасывали по полосе. Наблюдая их работу, Андрей думал: «Какие люди! Какие замечательные люди! И это из самого отстающего колхоза! Да ведь с такими людьми, при умелой обработке наших земель, — весь земной шар хлебом засыпать можно!..»

Андрей заспешил к стогектарке пшеницы, посеянной «в первую горсть», как говорили деды. Земля, пробитая ростками, изумрудно зеленела под солнцем. Не отрываясь смотрел он на эти первые долгожданные всходы. Зоркий его глаз все дальше и дальше охватывал низкие еще, но уже победно торчащие ростки над черными полями, и молодому агроному, нетерпеливо дожидавшемуся «своих первых всходов», казалось, что они веселым зеленым пожаром все шире и шире разливаются по родной его земле. Что безбрежный их разлив, убежавший к самому горизонту, заполнив собою все на земле, ликующим зеленым флагом уже поднялся в небо, трепещет над раскинувшимися в степи деревнями, вселяет в сердца людей радостные надежды.

Андрей чувствовал себя еще не совсем хорошо: быстро утомлялся. Страдал от головных болей и отсутствия аппетита, но думал лишь о том, что мало успевает сделать. Сразу же после выхода из больницы он получил анонимное письмо, написанное печатными буквами:

«Убирайся из эмтээса, пока жив. Не послушашся — убем. А любовь твою Верку пропустим через очередь — так и знай».

Андрей с трудом дождался утра, заседлал коня и поехал в бригаду Фунтикова.

Никанор Фунтиков когда-то был примечательной фигурой районного масштаба. Малограмотный практик-водитель, выбившийся в трактористы и комбайнеры из прицепщиков, когда еще только создавались первые МТС, вышел в соревновании в передовики. Фамилия Фунтикова замелькала даже в краевой газете.

С того и пошло.

Ему и новая машина, и двойной комплект запасных частей, и удобные рельефы, и чистые массивы хлебов для уборки. У Фунтикова больше и вспахано и скошено. Никанором Фунтиковым козыряли в докладах. Отблеск его славы падал и на руководителей района и на дирекцию. О создании для Фунтикова лучших условий в соревновании заботились все, начиная от секретаря райкома и кончая кладовщиком МТС. При такой практике рвач, гоняющийся за длинным рублем, сходил за передовика. В сущности, это была порочная практика, плодившая зазнаек и лгунов, обманывающих народ, государство. И Фунтиков зазнался, обнаглел. Главный агроном Корнев первый подмочил его репутацию штрафом за бракодельство. Новый директор МТС Боголепов, еще раньше знавший плутоватого «рябого Никанора», окончательно нарушил его душевное равновесие.

Фунтиков, и без того приверженный к бутылке, стал все чаще и чаще появляться в «мокром виде». «У народа глаз зорок, а ум догадлив. И хотя горазды трутни на плутни, а разгадали, вот он и хлещет от злости…» — говорил о Фунтикове Шукайло.

Бригада — в бригадира: каждый думает, как бы побольше «зашибить», половчей обвести агронома и председателя колхоза. Боголепов ввел в бригаду Фунтикова несколько москвичей в надежде, что они оздоровят обстановку, но положение не изменилось.

Фунтиковцы, как и бригада Маши Филяновой, работали на полях колхоза-миллионера «Знамя коммунизма». Массивы девушек и фунтиковцев разделяла широко разлившаяся в половодье река. Ни у Веры Струговой, ни у взыскательного председателя колхоза Лойко заречные поля не под руками. Семена в отрезаемый половодьем полевой стан обычно забрасывались по дальнему объезду через мост. Редко кто заглядывал в эту бригаду, и Никанор Фунтиков чувствовал себя полным хозяином.

В горячку первых дней сева Вера, переправившись на рыбацкой лодчонке, побывала у Фунтикова, поругалась с ним, составила акт на плохое качество сева и больше туда не заглядывала: очень уж трудно было попасть в Заречье. Да и помнила она слова Боголепова: «Бригада Филяновой на виду у всей страны. За урожай на девичьих массивах ответ спросим с вас, Вера Александровна. Подведете, пеняйте на себя».

Лойко, готовый «вытрясти душу» из тракториста за каждый огрех, узнав от Струговой о неблагополучии на заречных массивах, рвал телефонные провода, грозился через все разливы добраться до «рябого пса» и успокоился лишь тогда, когда услышал, что в бригаду Фунтикова выехал главный агроном.