Страница 134 из 190
— А ты, дочка, помалкивай, я дело говорю. Удалить ее надо, эту Варварку, раз тут вопрос обчественного интереса касается. Она — будь испрепроклятая! — одного нервенного инструктора, начавшего наводить крытику на ферму, с трыбуны за галстук сдернула. А тут сколько их, тигриц, соединится… Удалить, непременно удалить! А то хватишься шапки, как головы не станет… — Старик забавно схватил себя за желтую удлиненную головку. — Одним словом, поопасайтесь, товарищ секретарь. Наши дуры хоть и без пастуха пасутся, а в стаде сурьезны, — ох, сурьезны!
— Папаня у нас наговорит, только слушай. А мне Митя и Семен Рябошапка совсем другое про Боголепова сказывали. Да и сама я не дура — вижу, как и что. Не в Боголепове тут дело…
Леонтьев с интересом посмотрел на Аграфену Парамоновну и еще больше нахмурился. Андрей заметил: насколько вчера Василий Николаевич жадно слушал старика, настолько сегодня не обращал на него внимания.
А Павел Егорович, казалось, ничего не замечал.
— Эх, дочка, дочка! И ты, товарищ районный секретарь! Мне на восьмой десяток перевалило, но я таких женщинов, как наши… — Старик огорчительно покачал головой. — Ни в одном лесу нет столько поверток, сколько у них, у отпетых, уверток. На мой бы крутой карахтер, будь я у власти, я б их, эдаких распробесстыжих, на медленном огне сказнил, чтобы не застрамляли честное женское сословие. Стыд они еще в зыбке потеряли. А бесстыжая баба… — Старик презрительно плюнул и вышел из горницы.
— А может, и впрямь, Василий Николаевич, надо что-нибудь предпринять, пока не поздно? — осторожно спросил Андрей.
Леонтьев вскинул на агронома глаза с каким-то незнакомым ему осуждающе-строгим выражением. Видимо, он хотел сказать Андрею что-то поучительное, но раздумал. И не ответить было неудобно. Леонтьев отделался, как показалось тогда Андрею, общими фразами.
— В жизни, как и в искусстве, — заговорил он минуту спустя, — умение мешать правду с ложью тонкое дело. Попасть на эту удочку горячему человеку — дважды два. До седых волос вот дожил, а попался, как мальчишка… Бойтесь как огня предвзятых суждений о человеке. Преданность понуждает нас видеть человека не таким, каков он есть, а таким, каким заставили вас его видеть.
Леонтьев вынул записную книжку, нервно полистал ее и, отыскав фамилию «Боголепов», жирной чертой перечеркнул слово: «Бугай», а ниже крупно, четко написал: «Механизатор».
… Появление секретаря райкома в переполненном помещении сельсовета было встречено аплодисментами. Особенно дружно хлопали женщины. Плечом к плечу они сидели и стояли перед самым президиумом и отчаянно били в ладоши. Леонтьев поморщился: он не считал эти аплодисменты заслуженными.
«Коноводки» Варвара Фефелова и Парунька Лапочкина были, вопреки предсказаниям Павла Егоровича, трезвы и ратовали за порядок на собрании. Особенно старалась Варвара Фефелова. Еще до прихода Леонтьева эта здоровенная сибирячка с широким, квадратным лицом вскочила на скамью и закричала:
— И это где такое, как у нас, делается? На собраниях шум, крик, прямо гусиное займище… Чтобы этого не было сегодня!
Леонтьев и Андрей сняли шапки и пошли по узкому проходу между скамеек. Василий Николаевич входил на собрания всегда со сдержанным волнением. Казалось, он готовился к самому серьезному, ответственнейшему выступлению.
Молодой агроном озирался по сторонам и видел только множество незнакомых лиц, с любопытством рассматривающих его. «Что потребуется, то и сделаю», — решил он и, сев на кромку скамьи в президиуме, как-то сразу успокоился. Лишь тогда невдалеке от себя он увидел Боголепова.
Василий Николаевич был прав — нарисовал он бледную копию. Помимо огромной физической силы, помимо редкой красоты лица и глаз, была в этой фигуре какая-то беспокойная другая сила, привлекающая внимание окружающих, — может быть, рвущаяся наружу энергия. Боголепов напоминал Андрею клокочущий под парами, наглухо завинченный котел. «Направь горячую его силу куда нужно — и он гору свернет. Упусти — натворит бед…»
И как-то сразу настроение «громить» этого человека у Андрея прошло. По глазам колхозников, смотревших на своего председателя с надеждой, он понял, что и они не собираются его громить. Андрей ощутил в душе недоверие ко всему, что он слышал о Боголепове. «Что-то тут не то, не то!»
Как и большинство молодых людей, Андрей Корнев был высокого мнения о своей проницательности. Сейчас он пытливо взглядывал то на Боголепова, то на колхозниц. Среди женщин, сидевших в первом ряду, выделялась одна — высокая, черноволосая, с тонким, одухотворенным лицом. Она неотрывно смотрела на Боголепова, ловила малейшие его движения и, видимо, сильно волновалась за все, что произойдет тут сегодня. Женщина была одета по-городскому. На матово-бледном, удлиненном лице ее выделялись большие, карие, печальные глаза. Что-то матерински чистое было во всем ее облике.
Андрей нагнулся к соседу и, указывая глазами на красивую женщину, тихонько спросил:
— Кто эта в черном, пятая с краю?
Сосед, немолодой колхозник, негромко ответил:
— Жена Константина Садоковича, Елизавета Матвеевна, учительница здешней школы. Замечательная учительница! — добавил он.
«Какая же она маленькая и перепелесо-безбровая? — чуть не воскликнул Андрей. — Это же явная клевета!» — ему вспомнились слова из рассказа Леонтьева. Андрей невольно повернулся к секретарю. Леонтьев о чем-то горячо говорил с Рябошапкой и председателем сельсовета Костроминым. Почувствовав на себе недоуменный, спрашивающий взгляд Андрея, он обернулся в его сторону, но ничего не сказал, только улыбнулся и стал писать в блокноте.
Андрей вновь уставился на высокую черноволосую женщину, и перед ним почему-то возник образ Веры. Казалось, это она сидит и смотрит преданными глазами, но не на Боголепова, а на него, Андрея Корнева.
«И какая же это славная пара!» — думал он о чете Боголеповых, а видел себя с Верой. «Какая пара, какая пара!» — шептал Андрей. «Говорите, говорите, Андрей Никодимович! Вы так изумительно, так поэтично рассказываете обо всем…» — почему-то припомнились вдруг слова Веры. Тогда они показались ему ненатуральными, а теперь… Теперь, глядя на Елизавету Боголепову, Андрей видел Веру Стругову. То видел, как она, склонившись с седла, доставала горсть земли, то, как стоя во весь рост в кошевке, управляла Курагаем, когда они мчались за раненой лисицей. Что-то новое, волнующе-горячее зарождалось в его душе.
Он уже не мог не думать о Вере:
«А как она всегда внимательно слушает… Как смотрит…»
Что-то невыразимое словами, какая-то счастливая немота, доходящая до сладкой боли, все подступала и подступала к сердцу Андрея, властно заслоняя все его другие ощущения и мысли.
— Слово для отчетного доклада предоставляется товарищу Боголепову…
Боголепов поднялся, молодцевато тряхнул глянцево-черными волнистыми волосами, большой и быстрый, и легкой походкой направился к трибуне.
— Хвалиться нам в этом отчетном году, я буду прямо говорить, нечем, — густым, сочным, действительно темно-малиновым басом начал Боголепов. — Осенью мы повесили себе на шею добавочный нищий кошель: к нам влился еще более высокогорный, чем мы, колхоз имени Крупской. Этот нищий, буду говорить прямо, потянул нас на три года назад… По закрепленной за этим колхозом огромной, погектарно облагаемой продуктами полеводства и животноводства площади земли он из года в год не оправдывал себя перед государством: был всегдашним его должником. Урожаи в четыре-пять центнеров ржи собирали вручную. Из-за этого недозаготовляли корма, и животноводство хромало на все четыре ноги. И вот этот-то, буду прямо говорить, кошель нам и надели в добавку к трехлетней засухе…
— Эдак, эдак, Кистинтин Садокович! — слабеньким голосом подтвердил поднявшийся подслеповатый, седенький старичок. — Мы спокон веку хлебов не сеяли, а с равнинных деревень его завозили, и намного это нам дешевле обходилось. А теперь допахались до тюк, что ни хлеба, ни муки… — Старичок заморгал выцветшими, слезящимися глазами. — Планы на посев спущают непосильные, а на гору один мешок семян на седле лошадь еле везет. Сеем вручную, жнем серпами, как при Николашке, вот и заедают нас эти самые, будь они прокляты, ржаные планы…