Страница 103 из 190
— Давай-ка…
Наум Сысоич снял шапку, перекрестился и взялся за пилу. Из-под зубьев полетели янтарно-желтые, смолистые опилки.
— Сколь же крепка была старушка! — сказал дед. — И сотню лет не сгинет эдакая домовина…[37]
Митя вздрогнул.
Пила в руках его тоже вздрогнула, издав тонкий, похожий на детский всхлип, звук.
— Давай-ка еще запалочку. Раз за десять перегрызем старушку.
…Старая пихта с окаменевшими сучьями, почерневшими от времени, стояла, не дрогнув ни одной веточкой.
Митя отбежал в сторону, а пихта все не падала. И его удивляло, что подпиленное со всех сторон дерево все еще стоит, точно хочет в последний раз насмотреться на синие лесные дали.
— Сколь же правильна, прямоствола лесина! Без ветра иль без толчка не упадет. — Наум Сысоич так же, как и Митя, терпеливо ждал падения. — Зажилась, вот и не хочется умирать. Видно, свет-то всем мил…
Дед Наум приставил конец длинного пихтового кайка к стволу пихты. Митя помог нажать. Старая пихта пронзительно вскрикнула и медленно стала крениться на здоровый бок.
От падения земля крякнула, прокатившись по ближним и дальним падям громовым раскатом. Облысевшая голова дерева, подпрыгнув, отлетела. Сухие сучья со свистом брызнули в разные стороны.
Перед глазами Мити размахнулась скрываемая деревом даль. «Мудро все-таки устроено в природе: состарилось, умерло, и горизонт стал шире, и подлеску не мешает».
И, словно отвечая на мысли Мити, дед Наум спокойно сказал:
— Смерть, видно, нашего брата не спросит, а придет да скосит, Митенька, чтоб молодяжнику не мешали…
Митя подошел к поверженному дереву. Искривленные, подмятые стволом лапы еще вздрагивали колючими иглами.
Дед Наум поставил пихтовый каек рядом с носком обутка и уже спокойно и деловито, как все, что он делал, измерил высоту своего роста.
Прикинув каек к стволу пихты, Наум Сысоич высек зарубку.
— В самый раз. Давай-ка и шею перегрызем старой…
Пилил Митя точно в забытьи. И в звуках пилы ему слышалось: «В самый раз… в самый раз… в самый раз…»
Глава XLIV
Ночью тайга и горы вздрагивали. Обрывки туч трепались в небе, как разорванные полотнища.
На рассвете ураган утих. Тучи начали густеть, точно наливались свинцовой тяжестью, и опускаться, предвещая первую порошу. Но сначала «забусил» мелкий, как водная пыль, дождичек, потом посыпалась крупа, и следом повалили густые хлопья снега.
Дед Наум подставил лицо и стал бережно растирать пушистые снежинки шершавыми ладонями на глазах.
— Пользительна она, первая-то снежина… Востроту глазу произносит.
Дед долго наблюдал, радуясь бесшумному падению крупных мягких хлопьев. Ни одним звуком не нарушалась утренняя тишина тайги.
— У бога все готово. Вот ураган, вот дождь, а вот и белая рубашка в одночасье…
Молодых охотников Наум Сысоич разбудил, когда снег уже перестал и высоко поднялось, не видимое за толстыми тучами солнце.
Амоска, Зотик, Вавилка, Терька и Митя затеяли возню с собаками. Лай и голоса ребят звонко подхватывались тайгой. Запах снега щекотал ноздри, кружил голову. Ребята бороли собак, бросались снежками, сыпали снег друг другу за воротник.
С порошей характер промысла изменился. Собак решили оставить дома, под присмотром все время перемогавшегося деда Наума.
Терька, заткнув за опояску топор и набив мешок ободранными тушками белок, отправился рубить и настораживать кулемки.
Зотик, Вавилка, Митя и Амоска, нагрузившись капканами, пошли к Шумишихинскому белку;´. Редко встречающиеся следы хорьков, горностаев, колонков и даже белки разочаровали ребят.
— Хоть бы тебе один оследился! — не утерпел Амоска, намекая на следы соболя.
К вечеру капканы расставили по россыпям и кедровникам Шумишихинского белка;´. Вавилка установил капкан и у дуплистого кедра с пчелами.
Домой пришли голодные, мокрые, усталые. Заговорили только после того, как хорошо поужинали пшенной кашей со свиным салом.
А Терьки все еще не было. Ребята начали беспокоиться и хотели было уже отправляться на розыски, но удачливый охотник сам появился на пороге, протягивая пару белоснежных горностаев.
— Впервой, чтоб в тот же день, как насторожил, так и попались! — закричал он с порога. — Иду это я обратно проверять кулемы, глядь — одна спущена. Кедровка, думаю, влопалась… Поднял, а он еще горяченький. Через полсотни сажен и этого вытащил… Зверишка, видать, держится по ключам: весь гнус[38] там — стежек понаплел к вечеру, что твоя паутина…
Голодный, но счастливый Терька даже котелок с кашей отодвинул, рассказывая про установку кулемок и про первую свою добычу.
— Я, братцы, эти кулемки рубить да настораживать мастак. Анемподиста за пояс затыкал. Утром, бывало, смотришь — ни следочка! Но я ученый — знаю: значит, зверь отжировал ночью, до пороши, след-то она и засыпала. Да вот завтра сами увидите.
Успех Терьки и его объяснение, почему так редко встречались звериные следы, подняли настроение у ребят. Всем начинало казаться, что в поставленные капканы, может быть, уже попались и соболи, и горностаи, и хорьки, и колонки.
Легли поздно. Осматривать ловушки решили днем: на рассвете боялись отпугнуть жирующего зверя.
Дед Наум весь вечер молчал. Лежавший рядом с ним Амоска шепнул Мите на ухо:
— От дедыньки, как от каменки, пышет.
Митя забеспокоился:
— Не спите, Наум Сысоич? Уж не заболели ли вы?
Но дед успокоил Митю:
— Это к перемене погоды ломота в кости заходит.
Утром Наум Сысоич не мог подняться с нар. Ребята притихли. Митя беспокоился больше всех и решил остаться с больным.
Наум Сысоич запротестовал:
— Что со мной нянчиться? Иди себе на промысел, а я малинничек распарю, каменку накалю, попарюсь, пропотею и подымусь.
В голосе деда Наума было столько убедительности, что Митя согласился.
Подъем на белόк был испещрен разнообразными следами. Следов было так много и были они так перепутаны, что Митя стал в тупик. Он вопросительно смотрел то на Зотика, то на Вавилку.
— Это непременно соболиный, — указал он на ровную, частую стежку поперек лужайки.
— Угадал! Вот это угадал! — засмеялся Амоска. — Гнус это — мышь по-вашему.
Митя сконфузился. Амоска торжествовал.
— Ну, а это, по-твоему, кто натропил? — приставал Амоска к Мите.
Митя внимательно приглядывался к непонятному следу, бегущему под стволами пихт двойной стежкой, со странными отпечатками трех пальцев на каждой.
— Это, по-моему…
Он не знал, какого ему назвать зверя, чтобы не ошибиться.
— Что, по-твоему? — не отставал Амоска, заранее торжествуя победу.
— Горностай, — решительно сказал Митя.
Вавилка и Зотик улыбнулись. Амоска схватил Митю за опояску и поволок по следу:
— Пойдем проследим твоего горносталя…
Митя повиновался.
— Видишь, вот твой горносталь греб лапками снег и клевал что-то. А вот настоящий горносталь хотел схватить твоего трехпалого горносталя. Видишь? Вот твой горносталь взмахнул крылышками… И дальше следа нет.
Митя увидел на снегу два зубчатых полукруга.
— Рябчик это, — догадался он наконец.
— То-то… А я думал, ты скажешь: копалуха[39].
Острый глаз Амоски отметил прижавшегося на пихтовой ветке рябчика.
— Митенька! Дай мне берданку! — попросил он.
Мите хотелось выстрелить самому, и он внимательно рассматривал ветку за веткой. Рябчик как провалился. От напряжения темные ветки и зеленая хвоя пихты сливались в глазах Мити, шевелились, принимая фантастические формы то рябчика, то тетерева.
Митя огорченно плюнул и подал ружье Амоске. Тот, припав на колено, начал целиться. Вслед за выстрелом в снег мягко шлепнулся краснобровый рябец.
— Вот как по-нашему! — торжествующе сказал Амоска. И вдруг совершенно неожиданно и, как говорится, ни к селу ни к городу добавил: — А ты говоришь, купаться!
37
Домовина — гроб.
38
Гнус — мыши.
39
Копалуха — глухарка.