Страница 101 из 190
— Ребятушки! Отбеливает! — крикнул Вавилка. — А у нашего кашевара и каменка не растоплена…
Амоска буркнул что-то, схватил котел и чайник и выскочил за дверь.
Дед Наум жаловался на боль в плечах и пояснице:
— К перемене погоды это. Идите сегодня одни, ребятушки, а я около избушки покручусь. Работенки мне и тут найдется. Того и гляди белые мухи залетают, капканы в дело потребуются. Бересты надрать, пяльцы понаготовить… Да мало ли еще чего до снегу сделать надобно!
Ребята, кликнув собак, ушли.
Наум Сысоич нанизал ободранные шкурки белок на шнурок, связав концы, и подвесил к потолку:
— За день подсохнут.
Первая связка белок и огненно-красный колонок, распяленный на правилке, радовали его:
— Если даже и вполовину уменьшится бельчонка, бога гневить нечего.
Дед наломал лапнику, надрал пихтового корья, сложил в котел и начал кипятить воду. В пахучий зеленоватый настой он опустил новые соболиные капканы, чтобы выварить запах железа и человека. Из дупла старой пихты с расщепленной молнией верхушкой дед Наум достал холщовые перчатки Нефеда. В этом же дупле нашел он переложенные пихтовыми ветками самодельные, еще дедовской ковки, капканы.
Наум Сысоич сел у навесика строгать пяльцы, но вдруг услышал шумное хлопанье крыльев. Он попятился под навесик, тихонько открыл дверь и шагнул в избушку.
Сняв винтовку, осторожно просунул ствол в окно и прицелился. Потом оторвался от ложа.
«Поизносились глазыньки. Застилает слеза — и только…»
Наум Сысоич протер глаза и снова стал целиться.
Большая темная птица села на мушку. Дед уже хотел было нажать спуск, но вновь точно пленкой задернуло его глаза. Оторвавшись от ружья, он устало сел на нары:
«Дай-ка зажмурюсь, пусть отдохнут, а потом выцелю…»
Дед Наум потупил голову и, закрыв глаза, долго сидел на нарах. Не открывая глаз, ощупью нашел винтовку, прижался щекой к ложу и только уже потом быстро открыл их.
Глухарь все так же спокойно сидел над струйкой дыма, подымавшейся от затухающего костра.
«На дымок вылетел», — мелькнуло в голове деда Наума, когда нажимал гашетку.
От выстрела на столике вздрогнули чашки и котелок. Наум Сысоич бросил винтовку на нары и выбежал из избушки.
«А что, если промахнулся?»
Полсотни шагов до пихты пробежать без отдыха дед не мог, пошел шагом. Мысль о возможном промахе пугала его.
«Неужто отохотился? Отжил? Не может быть!»
Убитую птицу не увидел, а услышал. Глухарь судорожно бил фиолетовым крылом по земле, перебирая мохнатыми лапами.
Дед Наум бросился к птице, схватил за шею. В горле глухаря еще клокотала кровь. Кровь просочилась в клюв. Несколько тяжелых вишневых капель упало старику на пальцы.
Дед Наум взял глухаря в левую руку, правую сложил в двуперстие и набожно перекрестился:
— Благодарю тя, Христе боже наш… Жить еще, значит, можно рабу твоему Науму.
После подъема на первую же горку Вавилка отделился от ребят.
— Я тут прямиком вчера вышел. Здесь ближе до склона, — не оборачиваясь, крикнул он ребятам и скрылся в подлеске.
«На белку, видать, напал — хоронится», — подумал Зотик, но ничего не сказал.
Вскоре они услышали выстрел Вавилки, а минут через десять — другой.
— Везет лохмачу, — завистливо произнес Терька.
Зотик спешил в кедровник. Выстрелы Вавилки точно кнутом подстегивали его.
— Опять обстреляет, чего доброго…
Митя и Амоска отстали.
— Ну их к бесу, за ними, видно, не угонишься. Нам с тобой своей дорогой, им — своей. Спускай Пестрю, а я спущу Тузика.
Вавилка, не имевший лайки, еще в первый день с успехом применил способ охоты, который очень подходил к его молчаливому характеру.
У пихт и кедров, вызывавших подозрение гущиной веток, высотой или обнаруженным на них беличьим гайном, Вавилка прижимался к стволу соседнего дерева и замирал.
Вытянув шею, приоткрыв рот, молодой охотник напряженно слушал.
За четыре промысловых сезона Вавилка многое подслушал и подсмотрел в жизни тайги. Так, вчера, простояв полчаса у дерева, он подстерег первого колонка. Внимание Вавилки привлекло тогда необычайное гудение, сочившееся откуда-то сверху. Вавилка поднял голову, насторожился: кто-то растревожил пчел…
«Не соболь ли?..»
Отыскать дупло с пчелами осенью, когда пчела «заносится» и сидит смирно, можно только случайно. Зато, отыскав, можно быть уверенным, что не только колонок, но и соболь будут наведываться к этому дереву, пока не съедят всего меда вместе с пчелами.
Вавилка долго крутил головой, пока точно не определил, откуда доносится звук. Перебегая от дерева к дереву, он пошел на гуд.
Большой огненно-красный колонок так увлекся грабительством, что Вавилка подошел к нему на выстрел. И… колонок упал с простреленной головкой, не полакомившись, а лишь растревожив пчел.
Зверек своими острыми зубами успел только увеличить леток улья.
Вот почему Вавилка боялся, чтобы сегодня за ним не увязался кто-нибудь из ребят.
«Тут, если бы можно было, и дышать перестал бы, — думал он. — Место крепкое, кругом валежник. В ветерок далеко напахнуть медом может…»
Вавилка волновался. Дорогой он убил четырех белок, но, не доходя с километр до дерева с пчелами, стал бесшумно красться к высокому голому кедру. Белка уже не интересовала его.
«Что белка! Только затаись, сама себя тотчас окажет. Вот и зацокает, и заурчит, и запрыгает. Минуты не посидит спокойно. И тут ее знай в сумку складывай… В мороз, в ненастье — это да, лежит, как дохлая. Соболь — другое дело».
О соболе Вавилка мечтал с первого же выхода в тайгу, не раз видел его во сне, слышал о нем сотни самых разнообразных рассказов, но увидеть живого соболя в тайге ему не удавалось.
Пчелы уже успели замазать разрушенный леток, оставив чуть заметную дырку — «для воздуха».
Вавилка подкинул пучок сухого моха, определил направление потяги (ветра) и затаился в густом валежнике.
«До обеда буду пытать счастье здесь… А с обеда пойду по белке».
Сколько времени просидел Вавилка, он и сам не мог бы сказать. Но, судя по тому, что ноги у него одеревенели и спина стала точно чужая, решил, что время близко к полудню.
«Встану, пожалуй, и пойду по бельчонке, верней дело-то будет», — несколько раз решал он, но все еще сидел и ждал.
И опять звенела тишина в ушах, судорога сводила усталые ноги.
«Встану… хватит на сегодня. Видно, днем не укараулишь. Капканчик надо будет…» Вавилка не додумал, сжался, замер. Густой бурелом кедровника, казалось, уже не скрывает его. Хотелось уйти по самые глаза в землю. «И как это было не схорониться по-настоящему!..» Вавилка клял себя и кедровник, отекшие ноги, неповорачивающуюся, точно чужую, спину и шею. «Не изменил бы ветер, не напахнуло бы порохом!» И обычно спокойный Вавилка теперь бесился, что не протер ствол, прежде чем сесть в «сидку».
«А что, если отвернет? Может быть, отвернул уж…»
Тысячи опасений вихрем пронеслись в сознании Вавилки. Он боялся скосить глаза туда, где в первый раз увидел соболя, мелькнувшего синевато-стальной тенью.
«Может быть, почудилось?» — пытался охладить горевшую голову Вавилка.
Но нет, зверь шел на него. Вот от неудачного прыжка хищника вспорхнул рябчик с вырванным хвостом.
Вавилка скосил глаза и ясно разглядел повисшие на сухобыльнике перья птицы. Несколько перышек лодочкой еще качались в воздухе.
«В мою сторону относит… ветер правильный, — решил Вавилка. — Но где же зверь?»
Вторично соболя Вавилка не увидел, а услышал: злобное урчание, похожее на ворчание кошки с птичкой в зубах, долетало до его слуха. Он вытянул шею — и мурашки забегали по его телу.
Соболь с остервенением тряс в зубах длинную, черную, судорожно извивавшуюся змею. Бросив пресмыкающееся, соболь мгновенно исчез, и тотчас же с вершины кедра, ломая сучья и мелкие ветки, неистово хлопая крыльями, упала птица.
«Не зверь — молния: косача[36] сшиб! Но где же он сам?»
36
Косач — тетерев.