Страница 57 из 67
Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.
Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. «Не бойся», — говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла — зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.
Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.
— Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, — выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.
И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:
— Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.
— Надо срочно вызвать врача.
— Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.
Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.
— Уходим, — говорит он. — Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.
Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.
— Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег — нам на первое время.
— Если ты нуждаешься, — говорю, — могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.
— Ну и храни ее дальше, — ободряет меня ТТ. — На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.
Спустя некоторое время он хрипит:
— Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.
Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат «Эдельвейс» полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда — он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.
Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:
— Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.
— Напишу, — глухо подтверждает Табаков. — Если доживу…
— Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.
— Каким текстом?
— Текстом завещания.
Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте — с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст — всего лишь образец.
— Держи фонарик, — советует ТТ. — Свети на бумагу, а не на мои ноги.
Бросив взгляд на листок, он бормочет:
— Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.
Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.
— Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.
— Дай — чем.
Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.
— Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…
Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:
— Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…
Он лезет в карман жилета, вынимает из него какой-то ключик и протягивает его мне.
— Держи! Дай мне ручку.
Берет ручку дрожащей рукой и наклоняется пониже, чтобы видеть место, где следует поставить подпись. Начинает писать, но наклоняется все ниже и ниже, пока вдруг не падет на землю, подминая под себя злополучный листок. Пытаюсь приподнять его бесчувственное тело, и это мне почти удается, когда вдруг ощущаю, что держу в руках очень тяжелое бездыханное тело.
Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.
— Как прошли похороны? — спрашиваю Марту, едва она входит в дом.
— Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.
— И все же да простит его Бог, — говорю я со сдержанной грустью.
— Бог его, может, и простит — ему все равно, а вот я — не прощу! — говорит она сухо. — До этого мгновения прощала — и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.
— Ты имеешь в виду наследство.
— Естественно.
— Может, он оставил завещание.
— Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.
— Ты забываешь о Брунгильде.
— Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.
— Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.
— Боюсь. Скажут, что я воровка.
— Очень может быть. Не стоит торопиться.
Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! — хочется мне сказать. — У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.
Утром спешу на вокзал. Найти ячейку с соответствующим номером — дело простецкое. Она находится метрах в трех от моей ячейки. Окидываю краем глаза зал и, убедившись, что поблизости нет любопытных, вставляю ключ в щель. Поворачиваю ключ в замке, открываю дверцу и ощущаю противную дрожь разочарования.
Шкафчик пуст.
Сказать по правде, он показался мне пустым, поскольку я ожидал увидеть чемодан или сумку. Этого в ячейке нет. Зато, сунув в нее руку, нащупываю на дне плоский пакет. Он завернут в черную бумагу и лежит на самом дне ячейки, так что сразу и не заметишь. Вернувшись домой, тщательно изучаю его содержимое. Потом снова заворачиваю его в бумагу, вкладываю в целлофановый пакет известного супермаркета «С&А» и отношу обратно на вокзал. Теперь разница в том, что пакет лежит не в ячейке покойного Траяна, а в ячейке пока еще здравствующего Эмиля.
Подумать только: документы, о которых я мог лишь мечтать, все последнее время находились в каких-нибудь трех метрах от шкафчика, где лежал мой чемодан со старыми рубашками и штопаными носками!
Давно, должно быть, еще во время наших первых разговоров у ТТ возникла мысль использовать меня в качестве орудия мести. Он хорошо знал, что я упрям, как осел, и бескорыстен, как последний глупец. Поэтому вместо того, чтобы убрать меня со своей дороги, он сделал из меня своего постоянного спутника, этакую бомбу с часовым механизмом.
Он хранил меня, как крайнее средство, поскольку, задействуй меня раньше времени, он рисковал взлететь на воздух вместе со всеми.
Полагаю, он активно занялся подготовкой этой бомбы в тот самый день, когда узнал об убийстве Карапуза. «Взрывчатого вещества» у него было накоплено достаточно, а роль детонатора он отвел мне. С моим задействованием включался фатальный обратный отсчет.