Страница 56 из 67
— А где сам Табаков?
— Откуда мне знать. Наверное, дома.
Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.
— Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? — спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.
— Не смотрел.
И, заметив мое недоумение, объясняет:
— Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.
— И что пишут?
— Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.
— А о Табакове пишут?
— Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.
— А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.
— Одних перестреляли — прибудут другие.
Марта тоже настроена пессимистически.
— Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.
— Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать — перепел.
— Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.
Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.
Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.
— Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?
На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.
— Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, — комментирует Марта, купая бульдога в ванной. — Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!
— Не думаю, что он его бросил. Он скорее бросил бы родную мать, чем Черча.
— Ты считаешь, что его убили?
— Я ничего не исключаю.
Наличие столь трагической вероятности погружает женщину в глубокое раздумье. Не сказал бы, что это скорбное раздумье, скорее — озабоченность.
— Хорошо, что полиция не опечатала его квартиру, — замечаю, чтобы приободрить ее.
— Чего же тут хорошего? Ты же сказал, что бандиты перерыли там все вверх дном.
— Это они так считали.
— А ты что думаешь?
— Думаю, что кое-что осталось.
— Если ты имеешь в виду бронзовые часы и портрет графини, то это не бог весть какие ценности.
— Я имею в виду кое-что посерьезнее. Но не будем торопиться. Пусть все уляжется. Всему свое время. Подумай лучше, где он мог затаиться.
— Именно об этом я и думаю. Должно быть, выбрал такое место, которое считает самым надежным. Только вот где оно?
Спустя три дня тайно следую за «опелем» Пешо и оказываюсь в поселке на берегу Мондзее. Кто-то скажет, что это черная неблагодарность — шпионить за человеком, который спас тебе жизнь. Но что поделаешь — работа прежде всего.
Мондзее. Табаков любил это место. А теперь именно здесь ошивается его водитель. Ездит от лавки к лавке, покупает то да се, словно этого всего в Вене не купить. Может, он просто избегает слишком часто появляться на людях в Вене? Но почему облюбовал именно Мондзее? На улочках поселка трудно разъехаться. Не удивительного, что скоро наши с Пешо дороги пересекаются. То ли он мне преграждает дорогу, то ли я — ему, но мы пересекаемся.
— Здравствуй, Пешо. Какими судьбами?
— Здравствуйте, товарищ начальник. Вы тут на отдыхе?
— Ну, да, ты ведь знаешь, в каком я состоянии. Если бы ты не спас мне жизнь…
— Давайте лучше не будем об этом.
— Не надо стесняться своих добрых дел. Завидую Табакову, что у него такой помощник. Как у него дела?
— Не знаю. Я ведь уже говорил.
— То, что ты один раз соврал, не значит, что нужно повторять свою ложь бесконечно. Тебе известно, что я не отношусь к врагам твоего шефа.
Он молчит.
— Ладно, — говорю ему, — чего ты надулся. Табакову от меня одна только польза.
— Я тоже так считаю. Но мне приказано остерегаться всех без исключения.
— От меня не убережешься. Если уж пристану, то не отстану. Ладно, говори.
Домашний пансионат «Эдельвейс» — двухэтажная вилла в альпийском стиле. Расположена на противоположном берегу озера, в тенистом месте и выглядит почти безлюдной — наверное, потому, что скрыта густой тенью нависшего над ней лесистого склона. Тихое и изолированное место, великолепное пристанище для любителей одиночества, которое в данный момент не используется. На деревянном заборе висит табличка с надписью:
РЕМОНТ
Прочитав внушающую уважение надпись, ограничиваюсь осмотром фасада виллы, тайком наблюдаю за ней, укрывшись за деревьями на лесистом склоне. Никаких признаков жизни. Или почти никаких. Только долгое время спустя на террасу, нависшую козырьком над водами озера, выходит молодой человек, делает несколько шагов, осматривается по сторонам, после чего откашливается и, смачно плюнув, уходит.
Молодой чемпион по плевкам на дальнее расстояние мне хорошо знаком, что совсем не обязывает меня окликать его. Если Табаков решил уединиться с близнецами в этом тенистом месте, то у меня нет никаких намерений нарушать его уединение. Единственное, что я могу себе позволить, так это проверить, насколько добровольно мой друг юности согласился на это уединение.
Терпеливо дожидаюсь ночи. Пережитые совсем недавно кошмары научили меня с успехом ориентироваться в темноте. Нет ни снега, ни луны, ни сторожей. Истинное счастье, что нет и Черча, который, учуяв меня, принялся бы лаять. Получаю возможность изучить внутренние помещения — по крайней мере, те, которые освещены. Сейчас таких два: большой холл с выходом на террасу и смежная с ним кухня, которая имеет дверь черного хода. В настоящее время на кухне никого. На столе гора разных продуктов, но часть из них уже перенесена на подносах в холл, где и разворачивается действие.
Близнецы, развалившись на диване, заняты поеданием принесенных из кухни деликатесов. Табаков, несмотря на свое известное чревоугодие, не участвует в трапезе по девяти причинам, одна из которых та, что руки у него в наручниках, а сам он привязан веревкой к спинке стула, на котором сидит. Знакомая ситуация.
— Очень сожалеем, шеф, но мы вынуждены следовать закону, — говорит Макс, уплетая кусок хлеба с толстым ломтиком ветчины.
— Закону природы, — уточняет Мориц.
— Человек человеку — волк, — напоминает Макс. — Сам ведь говорил.
— А раз так, кто мы такие, чтобы нарушать закон?! — добавляет Мориц.
— Мы не со злости. Меня даже жалость разбирает, когда я смотрю на тебя, — продолжает Макс.
— А вот мне тебя не очень-то и жаль, — признается Мориц. — Сделал нас своими рабами.
— И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.
— А эта техника немалых деньжищ стоит, — замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.
— Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? — спрашивает Макс.
— Для тебя сделаем бесплатно, — обещает Мориц. — С чего начнем — с лечения зубов или с тепловых процедур?
Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.