Страница 5 из 67
«Враг в моей постели», — обобщал Борислав эти сплетни.
«Ну, не совсем так, — возражал я. — Это ты залез в постель к врагу. Да и квартирой, говорят, заодно обзавелся».
«Верно. Только помог бы мне кто-нибудь выплатить за нее взносы в жилфонд».
«А верно ли, что твой тесть — противник власти?» — спрашивал я.
«Не знаю, как раньше, но, когда его объявили таковым, он определенно стал им. А теперь за отсутствием противника он задирает меня».
«А ты?»
«Поднимаю ему давление, называя папой».
Комната Афины. Очень светлая, очень чистая и, следует добавить, очень нарядная. Плакат с Эйфелевой башней не единственное ее украшение. На другой стене висит большой фотоснимок лондонского Пиккадили-Серкус с неоновыми рекламами и красными автобусами. Есть, хотя и более скромных размеров, виды Кельнского и Страсбургского соборов, а также синие морские заливы, желтые пляжи и белые виллы, утопающие в тропической зелени. На этажерке под плакатом с башней заботливо расставлены альбомы с видами разных частей света. Богатая коллекция, которую можно было бы назвать «Страны, в которых я никогда не бывала», потому что, насколько мне известно, Афина никогда не покидала пределов Болгарии.
Самый роскошный экспонат этого домашнего музея помещается в нише. Там восседает большая и красивая голубоглазая кукла в нарядном розовом платье.
— Я знаю, откуда родом эта красавица, — замечаю, едва увидев куклу. — Такие продаются на привокзальной площади в Венеции.
— От тебя ничего не скроешь, — бормочет Борислав.
Тема красавицы в розовом его явно не занимает.
Его покойная теща, по-видимому, была чудачкой, раз наградила дочь таким дурацким именем; могла бы назвать ее Марой или Тоткой, и это помогло бы ее ребенку избежать в будущем некоторых неприятностей. Афина раздражала наших коллег и их жен не только своим именем. Хотя держалась она скромно, ее понимание скромности явно не совпадало с пониманием дам нашего круга. Костюм, слишком изысканный для тогдашнего бедного времени, аккуратно уложенные волосы, маникюр и приглушенных тонов помада, не говоря уж о высоких каблуках, — все это явно свидетельствовало о бытовом разложении. Но самым раздражающим обстоятельством было то, в котором Афина вряд ли была повинна: ни высокая, ни низкая, ни худая, ни толстая, она была стройной, с приятным лицом и легкой светлой улыбкой, которая просто бесила наших дам.
«Ты только посмотри на нее, — шептались они, — все улыбается, как не знамо кто».
«Вертихвостка!» — комментировали ее умение двигаться легко, не натыкаясь на мебель.
Это было во время одного ведомственного мероприятия по случаю какого-то праздника, — первого и последнего, на которое Борислав отважился привести жену. Потом он посадил ее дома, где, по всей видимости, и ему самому предстояло вскорости надолго засесть, поскольку ему явно грозило увольнение. На укоры друзей о том, что ему следовало известить о предстоящей женитьбе начальство, он неизменно отвечал:
«Зачем мне их было извещать, когда я и без того знал, что мне откажут».
«Обязан был известить, потому что таков порядок, — отвечали ему. — Мы — люди военные. А если хочешь делать, что вздумается, иди работать в контору „Овощи — фрукты“. Там можешь ни перед кем не отчитываться».
Он раздражал не только завистников, но и людей, которые считались его друзьями.
«Ума у него что ли нету, — ворчал Однако. — Из-за какой-то Фины ставит на карту свое будущее!»
«Она не Фина, а Афина».
«Ах, Афина! Как богиня! Ох уж этот наш Борко! Да хоть бы и богиня, стоит ли из-за нее портить себе анкету».
А другой наш друг, Петко Зе́мляк, шутил:
«Афина? Умно! Как это я не догадался назвать свою дочь Прагой или Веной. Ах ты, моя маленькая Венка, папина дочка…»
Пожалуй, только мы с Бояном, сыном Любо, были другого мнения:
«Вы раздражаетесь оттого, что есть люди, не похожие на вас. А почему все должны быть похожи на вас? В каком уставе это записано? Почему бы этой Афине не быть чуточку иной?»
«А почему она должна быть особенной? — раздражался Земляк. — Что это за штучки!»
«Это любовь! — примирительно заключал Однако. — Научно доказано, что любовь — болезнь. Хорошо хоть, не заразная».
«Заразная, заразная, — возражал Земляк. — Только у таких, как мы с тобой, к ней иммунитет».
Борислав и Афина подхватили эту «болезнь» во время каких-то совместных курсов в «Альянсе»[5]. Он посещал их по служебной линии, а она — с расчетом, что если в один прекрасный день поедет за границу, то должна знать чуть больше, чем «бонжур» и «мерси». Злые языки поговаривали, будто она сошлась с Бориславом, найдя в отношениях с ним идеальное сочетание приятного с полезным.
«Я был ее единственной надеждой, — говорил позднее Борислав. — И я же стал ее самым большим разочарованием. И кто меня надоумил соврать ей, что я собираюсь стать дипломатом! „Представь, — говорила она, — нас пошлют в Париж или Лондон. Хотя, нет, вряд ли мы начнем сразу с Парижа или Лондона; но в любом случае это будет западнее Трына“. Но мы так никуда и не поехали. „Я тебе испортил жизнь“, — говорил я ей. А она отвечала: „Нет. Это я испортила тебе карьеру“. Потом утешались тем, что раз мы вместе, значит, еще не все потеряно. Что тоже было ложью. Мы не были вместе. После того как мне простили мое прегрешение, начались длительные командировки. Она месяцами ждала меня, а я даже не имел возможности послать ей весточку и все боялся, как бы с ней ничего не случилось, особенно после смерти старика».
— Стра́ны своей мечты она изучала по альбомам, которые я ей привозил. Альбомы, плакаты, цветные открытки и всякие сувениры — этим я старался порадовать ее каждый раз, возвращаясь из командировок. Но она мечтала, чтобы я привез ей куклу — большую, красивую и непременно в розовом платье. Наверно, думала, что кукла в какой-то мере заменит ей ребенка, которого она так и не родила. У нее все было как бы — как бы ребенок, как бы путешествия, как бы муж.
— Ты был не как бы.
— И я был как бы. Когда я бывал в этом доме, когда меня здесь не бывало — и сам не помню. Помню только, что однажды я все-таки решился купить ей куклу, рискуя сделаться посмешищем всей таможни. Дело было как раз накануне праздников, время подарков, да и кукла оказалась именно такая, о которой мечтала Афина. Так что я объявился дома поутру, накануне Рождества, оставил все вещи в машине, а с собой взял только огромную коробку с куклой. Позвонил раз, позвонил два — никто не открывает. Из-за соседней двери выглядывает женщина, пялится на мою коробку и спрашивает: «Вы жене звоните?» — «Конечно ей, кому же еще?» — «Нет ее». — «А где она?» — «Нет ее, — повторяет женщина. — Умерла».
— Вроде бы от воспаления легких, — вспоминаю, чтобы направить разговор в более прозаическое русло.
— Нет, не от воспаления легких. От одиночества и невнимания. Если бы рядом был кто-то, кто вызвал «скорую», ее, возможно, удалось бы спасти. Хорошо хоть Однако позаботился о похоронах. Похоже, он был единственный, кто проводил ее в последний путь.
Он умолкает. Потом произносит, обращаясь больше сам к себе:
— Каждый раз получалось так, что меня не оказывалось рядом именно в тот момент, когда я был особенно ей нужен.
«Неизвестно, так ли уж был ты ей нужен, — отвечаю мысленно. — Приходит время, когда единственное, что остается, — это уйти: от боли, от разочарования, ото всего. Человек рождается в одиночестве и в одиночестве умирает».
Чуть было не ляпнул эту глупость вслух, но удержался. Человек и в дорогу отправляется один, но все-таки хорошо, когда у него есть кто-то, кто его провожает. Это понятно даже мне, которого никто и никогда не провожал.
— Мало того что у человека куча недостатков, так ему еще и память дана, — слышу бормотание Борислава. — Все равно, как опухоль. Хочется вырвать ее с корнем, да не получается.
Смотрит на меня уныло и спрашивает:
5
Французская организация, занимавшаяся в Болгарии пропагандой французского языка и культуры. — Примеч. пер.