Страница 13 из 122
Фонды «Крестьянской газеты» сохранились лучше всего, но и многие другие газеты получали обильную корреспонденцию. Мы располагаем также фондами центральных газет — таких как «Известия»{161}, или предназначенных для более специализированной аудитории: железнодорожников («Гудок»{162}), работников кожевенной промышленности («Голос кожевника»{163}) или бедных крестьян («Батрак»{164}). Все они, в разной степени сохранившиеся, свидетельствуют о размахе этого явления и о значительном количестве писем, посылавшихся в прессу{165}.
Итак, к 1928 году, к тому моменту, когда Сталин полностью взял власть в свои руки, новый режим создал разветвленную и многообразную сеть зондирования и выражения недовольства. И она лишь частично связана с желанием наблюдать за населением и контролировать его.
В практике создания такой сети нет радикального разрыва с методами царского режима. Наоборот, она вписывается в уже укоренившуюся логику и отлита в готовую форму, а потому легче воспринимается населением. Государственный контроль, обязательство доносить, зародыш административной юстиции: все это структуры, которые находят естественное продолжение в течение двадцатых годов с развитием Рабоче-крестьянской инспекции, политической полиции и отделами жалоб. Точно так же мифологическое обращение за справедливостью к руководству, которое становится значимым явлением в годы Первой мировой войны, приобретает несомненный размах в годы становления новой власти в России, затем в Советском Союзе, в частности после смутных и опасных лет Гражданской войны.
Тем не менее у описанной выше сети имеются и чисто советские особенности. Она создается, как мы видели, по воле властей. Именно власть развивает политическую полицию, именно она создает и пропагандирует Рабоче-крестьянскую инспекцию, наконец именно она создает организационные рамки и поощряет письменные обращения к руководителям партии и страны, фиксируя в сознании людей образ М.И. Калинина. Это явление также не однозначно. Советский народ использует эту сеть для того, чтобы заявить о себе. Если отделы жалоб — всего лишь нарождающиеся и не очень понятные органы, то совершенно иначе обстоит дело с письмом к власти, которое в конце двадцатых годов является обычной частью повседневной жизни советских людей. В частности, весьма ценимыми адресатами многочисленных писем являются газеты.
Имеется, таким образом, солидный фундамент для развития явления, которое в условиях тридцатых годов приобретает новый размах и новый смысл.
ГЛАВА 3.
Подавление несогласия в обществе (1928–1941)
Хотя традиционные формы открытого выражения недовольства{166}, так называемые «логические» формы действия, если воспользоваться терминологией Вильфредо Парето{167}, при Сталине постепенно все менее заметны, они все же сохраняются на протяжении значительной части тридцатых годов. А сталинская власть прилагает самые разнообразные усилия именно к тому, чтобы они исчезли. Политическая полиция, армия, профсоюзы — все элементы создающегося государственного механизма направлены на решение этой задачи. В официальных речах такие формы протеста предстают как давно забытое прошлое. Забастовки, демонстрации или восстания, таким образом, либо подавляются, либо лишены своего изначального смысла.
Нейтрализация забастовок{168}
Отсутствие забастовок в СССР — один из аргументов, которые Сталин выдвигает в своей речи на XVI съезде коммунистической партии в 1930 году, когда подчеркивает разницу между процветающим СССР и переживающим кризис капиталистическим миром:
«У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней. У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней»{169}.
Самое позднее с 1929 года советское правительство прекратило вести какой бы то ни было статистический учет забастовок в стране, любые публикации в печати на эти тему были запрещены{170}. Но это не означает, что забастовок не было. Конечно, их значительно труднее отследить и тем более получить о них целостное представление. Местное и центральное руководство продолжало, по всей вероятности, быть в курсе разнообразных забастовочных движений благодаря докладам ОГПУ, а затем НКВД. Так, например, обстояло дело в августе — сентябре 1929 года в Нижегородской области. В течение этих двух месяцев, за которые сохранились архивы в областном исполнительном комитете, полномочный представитель ОГПУ в области регулярно составлял доклады (размноженные в шести экземплярах) о различных движениях протеста{171}. Три из одиннадцати этих докладов, доступных исследователям, посвящены нескольким забастовочным движениям{172}.
Подмена сути забастовок
Материалы, опубликованные на страницах «Социалистического вестника» — органа меньшевиков-эмигрантов, также позволяют оценить количество стачек. Эта газета печатала сообщения, которые приходили к ней с территории СССР от сочувствующих, а также свидетельства побывавших там иностранцев. Представляется, что забастовки продолжали иметь место в течение всей первой половины тридцатых годов{173}. Так, можно говорить о забастовках, вызванных снижением заработной платы (в Москве и Нижнем Новгороде весной 1929 года), повышением норм выработки (летом 1929 в Донбассе) или ухудшением качества продуктов питания (Ленинград, Архангельск, Одесса в 1930, Донбасс в 1930–1931{174}). В 1932 году забастовки приобретают еще больший размах{175}. Затронуты Иваново-Вознесенская, Ленинградская, Горьковская области и Урал. Последние забастовки, о которых становится известно меньшевикам, относятся к 1934 году. Эти данные соответствуют исследованиям, проведенным в архивах: практически невозможно найти следы забастовок после 1934 года{176}.[49]
Каким же образом был нейтрализован этот вид протеста? Прежде всего власть постоянными рассуждениями о месте рабочих в производственном процессе, попыталась добиться того, чтобы превратить забастовку в крайнее и исключительное средство. Параллельно и все более настойчиво она создавала репрессивную систему, которая наказывала всех тех, кто прибегал к стачкам. Как и в других сферах, наступление на права граждан нашло отражение в языке: слова, обозначающие такие явление как «забастовка» и «стачка», исчезают из официального словаря. Продолжая тенденцию двадцатых годов, в официальных документах больше не говорится о «забастовках», но о «трудовых конфликтах».
Забастовка становится чем-то, что принадлежит прошлому. В 1937 году «Известия» публикуют фотомонтаж, изображающий Сталина во время забастовки железнодорожников в Тифлисе в 1902 году{177}.[50] Стачка все еще является предметом гордости, но только в том случае, если она состоялась до революции. В своих письмах некоторые советские люди еще напоминают свой «послужной список», как, например, этот ответственный работник бумажного треста, без объяснений уволенный в 1929 году:
49
Существует также письмо, которое свидетельствует о возмущениях на заводе Красное Сормово (Нижний Новгород) в 1937 году — протесты против задержки зарплаты. Автор этого письма старательно избегает слова «забастовка» и употребляет выражение «организованное прекращение работ». См.: ГОПАНО.Ф. 3. Оп. 210. Д. 712. Л. 95–98. Эти документы являются, однако, единичными.
50
Эти сведения воспроизведены Троцким в его книге «Сталин». Речь идет именно о монтаже, так как Сталин в этот момент, по-видимому, находился в Батуме.