Страница 3 из 25
2
Югорский Шар
Каждым летом к берегам Югорского Шара кочуют ненцы со всего восточного района Большеземельской тундры — к дыханию льдов, к океанскому ветру, спасая оленей от овода, комара и зноя. Здесь, у Югорского пролива, который отделяет остров Вайгач от материка и соединяет Баренцево море с Карским, ненцы сдают фактории пушнину и получают взамен продовольствие, заседают в Кочевом Совете, обсуждают нужды повседневности.
Первого июня на собаках прикочевал агент Госторга Канев, спустя месяц прибыл олений аргиш[2] с агентом ненецкого кооператива «Кочевник».
В июле затрещал, задвигался в проливе лед. Со льдами заспешили в Карское море нерпы и морские зайцы. Тучей полетели птицы на «базары» Новой Земли — гнездиться и выводить птенцов. Двадцать второго июля разведывательным рейсом пробивался к Маточкину Шару ледокол «Малыгин».
Начальник Юшарской радиостанции Агеев, прибывший на зимовку бритым молодым человеком, а ныне с бородой по пояс, выстукивал по аппарату радисту «Малыгина» в Карское море:
— Леонид Степанович! Дай живой голос послушать!
— О чем сказать? — спрашивал тот от Маточкина Шара.
— Хотя одно слово. Целый год не слышали, — умолял тире-точками Агеев.
Истосковавшиеся зимовщики, затаив дыхание, слушали по радио-телефону живое слово. Громкоговоритель басил:
— Алло!.. Алло! Говорит радиостанция «Малыгина». Слушайте, слушайте! Привет с «Малыгина». Говорит Леонид Степанович. В мире все по-прежнему. Вас наверно скоро сменят. Ожидается пароход «Полярный». Поедете отдыхать. Что еще? Крепитесь, до скорого свидания.
Еще в прошлом году, по расположению снегов на Пай-Хойском хребте, ненцы определили, что весна для оленей будет неблагоприятной. Ненец живет оленем и песцом — по приметам он строит их законы.
Когда летит белая сова, ненец зорко всматривается — куда летит, потому что в этом же направлении пойдет песец. Он не может объяснить явления, он только верит, что песец обязательно пойдет за совой. Шаманы, языческие попы, приписывают полярной сове чудодейственную роль. Но ненец-комсомолец знает, что песец и сова имеют общую пищу — полевую мышь (лемминг), которая в тундре зовется «пеструшкой»; куда пеструшка, туда и сова и песец.
Веками установив постоянную зависимость погоды от состояния снегов на Пай-Хое, старики предсказали плохой год для оленей.
И действительно, — весна поздняя, олени долго не имели травы. Однако, наступив, весна в несколько дней перешла в «знойное» лето, когда даже ночью не замерзает вода.
Ненцы давно сменили оленьи пимы на нерпичьи (с непромокаемой подошвой из кожи морского зайца), сбросили совики, но и в легких пимах и в малицах было душно. Лето выдалось на редкость «жаркое». Но мы, русские, ходили в ватниках и в меховых шубах. Олени, истощенные бестравием долгой кочевки, брели усталые, в плохом теле. Одолевал овод.
От Пай-Хоя, с юга от лесов, отовсюду прикочевывали оленеводы и «делали чумы» у берега или невдалеке.
Чум в тундре Обдорского района.
Культбаза в Хоседа-Хард. Ненцы-комсомольцы в лаборатории.
Ямал. Северная граница высокоствольного леса.
Поселок Хабарово, одиночествующий у Югорского Шара на сквозняке двух морей, оживающий лишь на короткое полярное лето, состоит из пяти избушек, склада Госторга, баньки и крошечной церкви. Постройки частью наследованы от известного по северу купца Сибирякова, которому этот пункт был нужен в операциях с пушниной. Была попытка закрепить торговое значение Хабарова устройством монашеского скита, но семь монахов, из восьми, в первый же год, не выдержав полярной суровости, умерли. Семь монашеских могил и теперь высятся семью горбами против госторговского склада.
(Архангельскому губернатору Баранову царское министерство внутренних дел предложило в целях колонизации учреждать монашеские скиты и странно-приимные дома).
Ненцы набивают на деревянные стены церкви нерпичьи шкурки для просушки, в этом теперь ее единственное назначение, если не считать, что церковь обозначена в лоциях и служит морским знаком. Только русский кулак Павлов, сбежав сюда из раскулаченного на Печоре дома, подолгу молится на ее крыльце.
Поселок, как и вся безлюдная кромка океана от Печоры до Ямала, зимою — мертв. Заколоченные избушки с головою заносятся снегом. Лишь пекарня да Юшарская рация, расположенная в двадцати пяти километрах на выходе в Карское море, утверждают здесь жизнь. Радисты поддерживают платоническую связь с миром: подслушивают в эфире злободневность, выстукивают радиограммы семьям, получают под новый год наилучшие пожелания. Пекарь Зайцев живет в своей пекарне с неразговорчивым сторожем-ненцем в полной оторванности. По договору с Госторгом Зайцев всю долгую зиму выпекает в запас ржаные сухари. Запасаясь продовольствием на несколько месяцев, ненец забирает хлеб, к которому привык лишь недавно, мешками сухарей.
Я дважды ночевал у пекаря на печи.
На широком плацу — его постель из оленьих шкур и нечто вроде письменного стола на поленьях дров. Я любил слушать скромные его рассказы о зимовке; о жесточайших нордах, когда податливые стены раскачивает так, что вот-вот пекарня завалится. Ранним утром он ставил опару на старой закваске, затем перебивал сухари, заложенные с вечера, затем месил, разделывал караваи и сажал в печь, вечером вынимал хлеба, а тридцать шесть вчерашних резал для сушки. Так каждый день, сутки с сутками в один цвет.
— Изредка, — говорил пекарь, — пробредет, спускаясь от Новой Земли, белый медведь, предпочитающий зимой сухопутный образ жизни, пробежит мимо в погоне за пеструшкой еле отличимый от снега песец.
Я не слышал от Зайцева жалоб. Ему некогда копаться в мыслях об одиночестве. Труд разгоняет полярную сонливость, важность задания заставляет торопиться самосоревноваться.
Теперь, когда в Хабарове собрался народ и Юшаром проследовал ледокол, Зайцев каждый вечер бежит к тонкому мысу выглядывать горизонт — не дымится ли пароход, который увезет его в Архангельск к оставленной там семье.
Пекарня — единственное предприятие в Хабарове, Зайцев — единственный пролетарий. Под потолком большой комнаты цветные флажки из бумаги, на стенах писанные зимою для себя плакаты: «Даешь пятилетку в четыре года», «Ненец! — батрак, бедняк, середняк! Коллективизация — путь к социализму!» Сюда, как в клуб, заходят теперь ненцы пить чай с белым ситным и обсуждать дела.
Рядом с пекарней избушка кулака Павлова. Павлов по суткам сидит у окна за самоваром, зазывает к себе ненцев из зажиточных, клянет судьбу, советскую власть, агитирует. Он с похвальбою говорит: «Самоедин даст мне все, что нужно. Печали не будет». Ненцы поручают его жене шить рубашки из сатина, купленного в фактории, торговых же сделок, как бывало прежде, не заключают.
Павлов шестилетним ребенком был завезен отцом в тундру, превосходно владеет самоедским языком, но в быту содержит русские обычаи. Он принимал здесь Нансена, Амундсена, от первого тарелка с пометкою — «Фрам», от Амундсена — благодарность за русские блины.
За избушкой Павлова — медпункт. Белые занавесочки на двух оконцах, по стенам крашеные полки со склянками лекарств. Здесь принимают больных и живут две фельдшерицы, своими руками оборудовавшие полуразваленную избушку; даже печь перекладывали сами.
Одна из фельдшериц — Клавдия Афанасьевна — тщедушная, сутулая. Как только выдержала изнурительную кочевку сюда с чумом? Спросил:
— Чем привлекла тундра?
— Я люблю север. — отвечала она, загораясь. — Здесь люди честны, человек сам себя добывает. По-старому… я народница.
Александра Константиновна, вторая фельдшерица, пришла на север случайно. Тундра обманула надежды — и здесь люди и здесь нужно работать, а ей так хотелось в созерцании «охватить жизнь в целом».
2
Обозная упряжка