Страница 121 из 123
Вдруг ослепительно сверкнул зигзаг молнии, словно ножом перерезал небосвод от зенита до самой земли, а через мгновение с такой силой ударил гром, что почудилось — все вокруг рушится. И тут же налетел сильный порыв бури, от которого даже вековые стройные сосны клонились к земле, как тонкие ивовые прутики. Черная грозовая туча бешено подкатывалась все ближе, и казалось, что она своим свинцовым грузом наваливается на верхушки деревьев, прижимая пущу к земле. Повеяло прохладой, и вдали, с высот до самой земли, протянулась серая пелена дождя, заслоняя лесные просторы и все больше сужая кругозор, приближаясь, словно грозная, всеразрушающая стена.
Увешанный оружием, появился Шиповник, а за ним и дылда Клевер, и еще двое. Одного из них Винцас знал. Еще до войны, да и после, всю оккупацию, он батрачил в имении Пятрониса. В первые недели войны бегал с винтовкой и белой повязкой на рукаве, сгоняя из окрестных деревень в подвал Пятрониса еврейские семьи и литовцев-новоселов, которых в сороковом власть наделила землей из обширных владений Пятрониса… Четвертый был совсем еще зеленый паренек, его он никогда не встречал. Скорее всего, очутился в этих болотах, убегая от призыва в армию. Даже под носом у бедняжки еще только пушок пробивался.
Он смотрел на них, торопливо приближающихся, охваченных нескрываемой тревогой, и без всякой злости подумал: «Вот идете ко мне и не знаете, что ваша судьба — в моих руках; если захочу — останетесь живы и здоровы… Теперь я для вас всемогущий бог… Прости мне, господи, кощунственные мысли, но и правда теперь их жизнь в моих руках. Только неслыханное чудо может спасти их. Но чудес не будет. Будет то, что должно случиться, что давно должно было случиться, потому что иначе ни о какой правде на этой земле, ни о какой справедливости даже речи быть не может».
— Веди, лесничий. Тебе тут даже звериные тропы известны. Веди, куда тебе кажется лучше всего, — сказал Шиповник.
Снова сверкнула молния, и одновременно прогрохотал гром. Забарабанили крупные, как горошины, капли.
— Надо торопиться, — сказал он, подумав, что каким бы длинным ни был день, но есть у него конец.
Шел он почти той же дорогой, которой пришел сюда. Только теперь шагал из последних сил, временами поглядывая на край болота, где отдельной рощицей стояли высокие сосны, будто взошедшие на крутой холм. Задыхаясь, смахивая рукавом соленые капли пота и дождя, оглядывался через плечо, призывая не отставать и все ускоряя шаг, хотя и так уже спотыкался даже на маленьких кочках, которых здесь было много, будто чертям вздумалось развести в этом болоте огород. Из-под ног вспорхнул серый, как прошлогодний лист, кулик и, с посвистом разрезая крыльями воздух, улетел, петляя между кочками. Потом поднялась серо-пестрая глухарка, и он обрадовался: издавна верил, что встреча с глухаркой приносит счастье… За спиной сопел Шиповник, словно старая и больная лошадь, тянущая в крутую гору груженную бревнами телегу. А едва сопение отдалялось, он останавливался, ждал Шиповника и, буркнув «не отставай!», снова торопился по кочкам к островку высоких сосен. И когда до них осталось всего несколько шагов, вдруг из леса раздалась команда:
— Бросай оружие! Руки!
Он тут же обернулся и бросился к Шиповнику. Успел разглядеть в его руке пистолет, видел, как Шиповник поднимает его к своему виску, но он подскочил быстрее, и выстрел прогремел куда-то в небо, оглушая и опаляя огнем лицо. Обеими руками он гнул и отводил кисть Шиповника, но в этот миг что-то ударило его в горло, затем раскаленным шилом кольнуло в живот, пронзило насквозь, острыми когтями рвало внутренности… Не отпуская руки врага, он закачался и упал на живот, подминая под себя Шиповника… На лицо падали капли дождя, и, еще перед тем как раскрыть глаза, он почувствовал, что глазницы наполнены водой… Невыносимая боль пронизывала горло. Кто-то качал его, словно ребенка, на руках, изредка сильно встряхивая и усиливая боль. Открыл залитые водой глаза и увидел вершины сосен, которые качались, словно подметая низкие темные тучи. Понял, что лежит в повозке на сене. И еще понял, что подходит к концу этот неимоверно растянувшийся и страшно неудачный день: что он ни делал, все оборачивалось против него.
«Кто скажет, узнают ли внуки всю правду? Обо мне, может, и узнают, но о брате — никогда. О Стасисе Шалне уже никто и никогда не узнает всей правды. А тем самым — и обо мне».
Мимо проползали почерневшие стволы сосен. Когда прежде приходилось идти через этот выгоревший в позапрошлом году лес, вид изувеченных огнем деревьев острой болью отзывался в сердце, а теперь он равнодушно смотрел на обгоревшие стволы, горько упрекая себя: искал счастья в несчастье других, искал счастье.
Разве можно найти счастье только для себя, когда вокруг столько муки? ……………… Увидел хмурое и мокрое лицо Чибираса. Казалось, Чернорожий плачет: струйки дождя бежали по небритым, почерневшим его щекам. ……………… «Надо сказать ему, — подумал он, сам удивляясь внезапной трезвости мысли. — Обязательно я должен сказать, пока не поздно», — думал он и глазами звал Чибираса. Тот, слава богу, понял и наклонился к нему, даже Гнедую остановил. Он собрал последние уходящие силы и произнес слова, важнее и значительнее которых теперь уже не было. Но изо рта вырывался бессловесный хрип. ……………… Чибирас нагнулся так близко, что был виден каждый волосок его колючей бороды, чувствовалось теплое его дыхание. Снова собрал силы и как можно громче и отчетливее, почти по слогам произнес:
— НЕ ХОРОНИТЕ РЯДОМ С БРАТОМ. ……………… но снова услышал только неясный хрип, а по глазам Чибираса видел, что тот ничего не понял. ……………… Больше он не пытался заговорить. Смотрел широко раскрытыми глазами на бегущие тучи, на качающиеся кроны вековых деревьев, слушал, как беснуется в пуще буря, словно желая запомнить все это, унести с собой.
Послесловие
В 1971 году в журнале «Дружба народов» были напечатаны очерки Юозаса Пожеры «Прощание с Севером». В следующем году вышла и книга под таким же названием, это склоняло читателя к мысли, что автор, подводя итоги своих путешествий и поисков, ставит точку и уж больше не вернется в далекие суровые края…
Среди писателей часто встречаются непоседы, скитальцы. В основном — это племя очеркистов, творчество которых с неохотой ставится на весы «серьезной», «действительной» литературы; это, мол, газетное, преходящее, однодневное… То, что Ю. Пожера принадлежит к этому племени, — литовским читателям известно давно: с середины 60-х годов они читают его увлекательные очерки о людях, их делах, о природе Сибири. Это так: пальма первенства в открытии Севера среди литовских писателей, несомненно, принадлежит Ю. Пожере. Но не только эту — чрезвычайно романтичную — тему он ввел в обиход нашей литературы: мы можем с полным основанием сказать, что с его именем связано и становление очерка как полноправного жанра литовской литературы. Ю. Пожера был и первым литовским очеркистом, столь солидно заявившим о себе в союзной печати. Достижения писателя в этом жанре были высоко оценены — он удостоен Государственной премии Литовской ССР.
Публикацию в «Дружбе народов» предваряло слово известного советского писателя Ю. Рытхэу. «Юозас Пожера описывает сегодняшнюю Чукотку такой, какова она на самом деле, отдавая должное огромным достижениям и не упрощая сегодняшних проблем, с которыми сталкиваются народы Севера, еще вчера, если мерить масштабами истории, находившиеся на самой низкой ступени общественного развития» — такое признание писателя-северянина свидетельствовало о достоверности «изложенного» в очерках литовского писателя, осмелившегося рассказать о жизни и нравах людей, далеких географически, но, как оказалось, близких сердцу писателя.