Страница 145 из 158
23 мая Брехта видели в московском клубе писателей на творческом вечере, посвященном пятидесятилетию Иоганнеса Бехера. Он скромно отсидел в зале, где собралась почти вся здешняя немецкая эмиграция. Не произносил публичных приветствий, а только подошел к Бехеру и пожал ему руку.
1 июня 1941 года в «Литературной газете» была помещена информация об этом литературном событии:
«Творческий вечер Иоганнеса Р. Бехера открыл в Московском клубе писателей К. Федин…
Затем слово для доклада взяла Т. Мотылева. Отказавшись от традиционного обзора всего творчества поэта, Т. Мотылева остановилась на отдельных, наиболее характерных особенностях поэзии Бехера.
О кровной связи Бехера с народом говорил Н. Асеев… С теплыми приветственными речами выступили также Г. Лукач и Т. Пливье.
Весьма интересным было выступление самого Р. Бехера, читавшего свои стихи о Ленине и Сталине…»
В другой день Брехту показывали Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, со знаменитой скульптурой колхозницы и рабочего из нержавеющей стали…
Среди мемуарных свидетельств, которые дают дополнительное представление о тогдашних московских днях Б. Брехта, пожалуй, наиболее детальные принадлежат Гуго Гупперту.
Г. Гупперт — австрийский писатель-антифашист, с конца 20-х годов, почти три десятилетия, жил в СССР. Весьма плодовитый поэт, очеркист, прозаик, эссеист, он в то же время в качестве переводчика художественной литературы немало сделал для взаимного сближения советской и германоязычных культур. Его перу принадлежат стихотворное переложение на немецкий язык национального грузинского эпоса «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, переводы произведений Н. Тихонова, К. Симонова и других авторов. Но особенную известность принесли ему переводы поэзии Маяковского.
О многом из этого Г. Гупперт уже в наши дни вспоминает в неоконченной автобиографической трилогии, опубликованной в ГДР. (См. Hugo Huppert. «Wanduhr mit Vordergrund. Stationen eines Lebens», Mitteldeutscher Verlag, Halle (Saale), 1977.)
Из третьего тома мемуаров — «Шах двойнику» («Schach dem Doppelgänger») известны отрывки.
Некоторые страницы как раз переносят нас к событиям в Москве в мае — июне 1941 года.
С половины 30-х годов и в течение ряда лет Г. Гупперт вел отдел культуры в газете «Дойче Центральцайтунг», был заместителем редактора немецкого издания журнала «Интернационале литератур». Любитель Уитмена, Верхарна, горячий энтузиаст поэзии Маяковского, он был склонен к эксперименту и поиску новых путей и в собственном стихотворном творчестве. А все это, вместе взятое, определяло так или иначе и сами места возможных встреч, и нередкое совпадение эстетических позиций с «брехтовским полпредом» да и с самим писателем, когда он приезжал в Москву. Впрочем, были и другие основания для сближения. Разносторонне одаренный, подвижный, быстрый, переимчивый, 39-летний Гуго Гупперт имел широкие связи в немецкой эмигрантской среде.
К моменту, когда происходят описываемые события, в напряженной обстановке крутых общественных поворотов и зигзагов личных судеб, автор мемуаров состоял доцентом в одном из московских институтов.
«Брехт, — вспоминает Г. Гупперт, — участвовал в торжестве по случаю 50-летия со дня рождения Иоганнеса Р. Бехера в писательском клубе[48] (где я единственный раз в жизни наблюдал друг подле друга, за одним праздничным столом, мюнхенца Бехера и магдебуржца Вайнерта с аугсбуржцем Брехтом — в том роскошно облицованном деревянными панелями зале, который когда-то прежде, в начале века, по легендарным слухам, служил местом заседаний большой московской масонской ложи). Все-таки то было многозначительное совместное пребывание трех столь непохожих соратников и немецких поэтов, чисто случайно возникшая встреча, некий календарный азарт. Удачно вышло, что Брехт как раз находился в настроении, склонном к контактам.
В нашей литературной эмигрантской группе существовало тогда к Брехту весьма различное отношение. Как известно, Георг Лукач вместе с Андором Габором и Юлиусом Гаем по теоретической проблематике «описывать или изображать» решительно выступали против Брехта… Брехт в своих частных отповедях не церемонился, он едко называл Лукача «старым викарием», характеризовал Габора как «отыгрывающую машину викария» и говорил в одном из писем (думаю, к Бехеру) о «драматургическом насморке» Гая — все это были формулы, которые тогда имели у нас хождение, многократно вызывали усмешки и часто устно цитировались с согласием или нейтрально.
Поэтому транзитный гость Берт Брехт не был склонен к всеохватным братаниям. Со мной он совершал поездки вдоль и поперек по Москве, просто так, без цели, зажатый внутренним нервным беспокойством. К редким достопримечательностям не проявлял особого интереса. «Я здесь не турист, не был им никогда и без того знаю этот город, а утомлен достаточно, как всякий беженец». В другой комнате отеля «Метрополь» (и это было фатальное бремя и путы всей этой несчастливой поездки) вповалку лежала Грета Штеффин, страдающая, сжигаемая лихорадкой…
Как-то, в первой половине дня, Брехт предложил мне совершить пешую прогулку по центру Москвы, «просто чтобы перейти на другие мысли», как он выразился. Не спеша, толкуя о политике, прошагали мы почти до Манежной площади, потом поднялись вверх по протяженной улице Горького до бульварного кольца…
У начала Тверского бульвара, неподалеку от места прежнего расположения памятника Пушкину, мы зашли в зал старейшей московской кинохроники». Это было время советско-германского пакта о ненападении. Демонстрировалось немецкое хроникальное обозрение. Война с Францией. Жалкие толпы оборванных и заросших бородами французских пленных. Их конвоируют бравые немецкие ребята. Ряды заводских токарных станков в Германии. За ними радостно улыбающиеся и весело вертящие, будто кульки в магазине, корпуса для снарядов и бомб немецкие женщины…
Брехт просидел весь сеанс понурив голову, молча. «Когда мы вышли, — заканчивает мемуарист, — то по поспешности, с которой он возвращался домой, я догадался, что среди гнетущих опасений он безмолвно страдал за свою годами испытанную, верную помощницу Маргарет Штеффин…»
Вот среди таких каждодневных переживаний, хлопот, тягот, приемов, визитов и вынужденных экскурсий и состоялся у Брехта памятный разговор в Союзе писателей. Это было своего рода объяснение с Аплетиным, на которое обычно сдержанный и замкнутый Брехт, может быть, даже рассчитанно решился незадолго до отъезда из Советского Союза.
Он устранял всякие неясности из своей позиции: почему переезжает в Соединенные Штаты, а не остается в СССР.
В общей форме причины, конечно, и без того были известны Аплетину. Знал он и прочность этого намерения: недаром же Брехт полгода добивался американских виз… Но слишком многое принималось в расчет при определении такого решения, чтобы избежать разговора…
Предстоит воссоздать важную смысловую сцену, где многое зависело от международной, политической, литературной ситуации тех месяцев…
Чтобы ближе перенестись в реальные обстоятельства, в которых принимал решения Брехт, приведу обобщающую характеристику исследователя, выступающего одновременно и в качестве мемуариста.
«Часто спрашивают, почему он не остался в Советском Союзе, — пишет Кэте Рюлике-Вайлер, работавшая с Брехтом в последние годы его жизни. — Ответ так же сложен, как и тогдашняя ситуация: Брехт в течение ряда лет отклонял предложение перебраться в Соединенные Штаты, так как из Скандинавии, поблизости от Германии, имел связь с эмигрировавшими писателями во многих странах Европы. Он использовал свою визу, когда вынужден был бежать от гитлеровской армии, а широкий круг прежних сотрудников и друзей в США — Гауптман и Фейхтвангер, Эйслер, Вайль, Кортнер, Гомолка, братья Герцфельде, Пискатор, Бертольд Фиртель и другие, казалось, снова гарантировал ему коллективную работу.
Советский Союз имел в это время с Германией пакт о ненападении»…
48
Ныне ЦДЛ — Центральный Дом литераторов им. А. А. Фадеева.