Оставшиеся в тени

Эта мысль углубляется и конкретизируется во второй части триптиха, названной «Ответ больного коммуниста своим товарищам», а также в третьей части — «Обращении к врачам и больничному персоналу».

Заболевший ясно видит виновников своего увечья, знает, что несправедливости, загнавшие его на больничную койку, не кончаются и здесь — они и в порядках медицинского обслуживания, и в обманной деятельности больничных касс, и т. д. Угнетение преследует простого человека до гробовой доски! Поэтому больной коммунист не хочет отделять усилий по своему исцелению от борьбы товарищей. Нет, он не замкнется в собственной скорлупе, как улитка, он останется в строю даже на больничной койке и клянется продолжать борьбу, пока не угаснет мысль, пока движется рука, до последнего вздоха… Пусть товарищи во всем, как прежде, рассчитывают на него!

Если бы даже и не было подтверждающих литературоведческих комментариев — и так ясно: с кого писался портрет, кто вел себя точно так в течение многих лет на глазах Брехта…

Духовную стойкость соратницы, превозмогшей тяжкий физический недуг, ее скромное подвижничество в обстоятельствах, когда под ногами колеблется земля, затейливо воспевает двадцать первый сонет.

В этом стихотворении снова возникают знакомые персонажи — сторожевые слоники…

Уже говорилось, что Брехт на свой лад переосмысливал традиционную символику «каминных» слоников. Так было не только в творчестве, но и в жизни. Он был поэтом, к тому же саркастического склада, и умел населять жизнь фантазиями, химерами, веселыми небылицами, придуманными персонажами, изобретенными заповедями и другими атрибутами вымышленного мира, которые для него самого и близкого окружения часто существовали почти как реальные. Стражи-слоники — явления того же порядка, как «Биди», «Мук», «неприметный пароль», «не говори по-китайски» и т. д.

Мир вымышленных представлений у Брехта вырастал как бы на продолжении реальности, входил, вплетался в нее, помогал в ней лучше устроиться, прочнее и радостней жить. В фантастической форме он ёмко вбирал и впитывал действительные черты и признаки. Наверное, поэтому он так легко становился взаправдашним в глазах окружающих.

У Брехта есть шутливый рассказик-притча «Любимое животное» (из цикла «Рассказы о господине Койнере»). Там как бы воедино собраны черты, которыми он причудливо наделял слоновьи фигурки-талисманы из дерева и кости и которые щедро раздавал персонажам — слоникам в своих сонетах:

«…Слон соединяет в себе хитрость и силу. Это не та жалкая хитрость, достаточная лишь для того, чтобы избежать преследования или украдкой раздобыть какую-нибудь пищу. Нет, это хитрость, которая опирается на силу, необходимую для большого дела. Слон прокладывает большой след. Однако он добродушен и понимает шутку. Он добрый друг и достойный враг. Он велик и грузен, но очень подвижен. Тело его огромно, а хобот способен поднимать самые мелкие съедобные предметы, например, орехи. У него удачно устроены уши, он слышит только то, что хочет. Он живет до глубокой старости. Он очень общителен, и не только по отношению к слонам. Везде его любят и боятся. В его облике есть что-то забавное, что привлекает к нему сердца. У него грубая кожа, о которую ломаются ножи, но зато нежная душа. Он может быть грустным, может быть гневным. Он охотно танцует. Умирать он уходит в чащу. Он любит детей и других мелких зверушек. Он весь серый и бросается в глаза только своей массивностью. Он не съедобен. Он умеет хорошо трудиться. Он любит выпить и тогда становится веселым. Кое-что он делает и для искусства — поставляет слоновую кость».

Как это бывает у Брехта, сквозь характеристику вроде бы сторонней натуры, описание животного, слона, неожиданно вдруг проглядывает психологический портрет человека, пожалуй, даже идеального человека! Кого бы хотел видеть таким автор? Собратьев по искусству? Самого себя? Во всяком случае, как будто бы озорная слоновья символика у Брехта несет в себе немалое и разнообразное содержание…

Если слоники из девятнадцатого сонета — разъяренные мстители, фурии, карающие за малейшее попрание ритуалов верности, то слоники из двадцать первого сонета — это величественная свита, почетный караул, сопровождающий триумфальный выход своей повелительницы.

Парадное шествие устроено по важному случаю — героиня только что одержала победу в поединке со смертельным недугом. Пусть все теперь видят это: ведь человеческий дух преодолел не только немощи тела, он остался верен себе и в исполнении высоких обязательств перед другими. Пусть же трубит почетная стража, выражая уважение своей храброй повелительнице! А «самое маленькое и беленькое из животных», как сказано в оригинале (не поэтический ли двойник «маленького (совсем маленького)» ньюйоркца из слоновой кости, который, судя по письму Брехта, был раздобыт в конце 1935 года?), этот слоненок пусть знаками уважения благодарит героиню за то, что та спасла нам «человека и борца».

Вот сам сонет:

(Перевод Н. Лиховой)

Наконец, есть стихотворение, в котором развернуто сформулирован брехтовский кодекс духовного соратничества, того высшего выражения этики солидарности, о какой говорил Фейхтвангер. Стихотворение написано в 1939 году, выдержку тоже стоит привести здесь:

(Перевод А. Исаевой)

С обобщающей проницательностью искусства здесь предречено уже и напророчено все, что целиком относится к разыгравшейся вскоре истории. И Брехт поступил так, как чувствовал, как мыслил, как писал.

Иначе поступить он не мог!

Вернемся, однако, к двадцатым числам мая, к первым дням пребывания в Москве.

Вероятно, тихих вечерних часов больше не выдавалось. Много было суматохи, возбуждения, визитов и встреч.

Почти сразу после приезда их навестил Бернгард Райх. Переселенческая компания ожидала его, собравшись в одном из апартаментов. В своей книге Б. Райх так описывает увиденное: «В назначенный час я постучался в номер гостиницы «Метрополь». Типичный «люкс» — высокая, вместительная, помпезная комната. Повсюду разбросаны какие-то сундуки, узлы, чемоданы разных размеров и фасонов. В качалке спокойно покачивается мальчик с серьезным взглядом. Это Штефф — сын Брехта. В углу уютно устроилась маленькая дочь Барбара. Хелли в этот момент что-то вынула из чемоданчика и накрыла какой-то скатертью стол. У окна я увидел Маргарет Штеффин, смотревшую в упор своими лихорадочно блестевшими глазами. Брехт сидел у стола и дымил…» («Вена — Берлин — Москва — Берлин», с. 315–316).