Алхимики

Но собравшиеся на площади зеваки бросали в воздух шапки и приветствовали мальчика радостными криками, потому что это был Филипп, эрцгерцог австрийский, наследник бургундский, будущий правитель Нидерландов.

А оконные проемы дворца вмиг украсились нежными женскими лицами, свежими и румяными, как розы в королевском саду. Дамы встречали кавалеров ласковыми улыбками и веселыми возгласами; без всякого смущения они склонялись вниз, выставляя напоказ полные плечи и округлую грудь, обменивались быстрыми французскими фразами с гарцующими всадниками, протягивали им унизанные перстнями ручки и дарили поцелуи, легкие, как касания бабочек. И юный эрцгерцог под громкий смех хватал и целовал всех дам подряд. И его глаза под опущенными веками блестели, как у пьяного.

Так развлекались господа, не обращая внимания на глазеющих горожан.

Ренье и Андреас тоже смотрели на них: первый — с вызовом, второй — со жгучей тоской. Потом философ тронул друга за плечо и сказал:

— Пойдем отсюда.

— Иди один, — ответил пикардиец, — я еще погляжу.

— Без тебя мне нечего делать в коллегии, меня не станут слушать, — возразил Андреас.

— Так возвращайся к мэтру, — нетерпеливо отмахнулся Ренье, — накорми его, дай лекарство, прояви заботу.

— Смеешься, что ли? — сердито спросил Андреас. — У меня нет ни гроша.

— Продай осла, будет, чем заплатить за кров и еду.

— Осел в залоге у хозяина на постоялом дворе.

— Так продай книги, одежду, все, что хочешь! Придумай что-нибудь. Раньше ты был куда сметливей — стоило лишь пожелать, и деньги сами появлялись у тебя в карманах.

— Не прикажешь ли мне просить милостыню? — спросил Андреас.

— Я бы тебе подал, — насмешливо бросил Ренье, не сводя взгляда с всадников.

На миг у Андреаса перехватило дыхание. Гнев и обида едва не заставили его броситься на приятеля с кулаками, но вместо этого он повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Помрачневший Ренье проводил его взглядом. Не выдержав, он догнал друга и тронул того за плечо:

— Не сердись, брат, я не хотел тебя обидеть.

— Ты сказал то, что думал, — холодно вымолвил Андреас, сбросив его ладонь с плеча.

— Так и есть, — сказал Ренье. — Взгляни на себя — по виду тебе самое место на паперти. И посмотри на этих бездельников, разряженных, точно павлины: одна пряжка его высочества стоит больше, чем иной мэтр зарабатывает лекциями за месяц. Вот что я думаю: не стоит сейчас идти в коллегию. Из милости учителю, может, и выделят в ней какой-нибудь паршивый угол, темный, воняющий пылью и мочой. Но много ли от этого проку? Мэтру Виллему нужен покой и уход, тебе — место для работы.

— А тебе?.. — спросил Андреас.

— Потерпи, брат, и узнаешь, — ответил пикардиец. — Сейчас я хочу, чтобы все обернулось по-моему: тогда ни ты, ни мэтр Виллем ни в чем не будете нуждаться.

— Что же ты задумал? — спросил Андреас.

Ренье сощурился, словно кот.

— Стану ловить там, где бросают деньги в воду.

— Тут нужна хорошая сеть, — заметил Андреас.

— Она у меня будет. Главное, чтобы рыба была крупной… Ну да есть одна на примете.

— Не пойти ли мне с тобой? — предложил философ.

— Нет, возвращайся к учителю.

Андреас тяжело вздохнул.

— Я знаю тебя, Ренье, ты не остановишься. Но все же думай о том, что делаешь, прежде чем с головой бросаться в реку. Золото ловить не просто, в таком деле расход велик, а что ты можешь поставить, кроме собственной души? Как бы ни вышла тебе боком такая приманка. Но отговаривать тебя не стану. Прошу об одном — если вдруг станешь тонуть, не тяни за собой ни меня, ни учителя.

— Брат мой, ты повис между небом и землей, — сказал Ренье. — По мне, так хуже этого ничего быть не может. Сделай хоть шаг вверх или вниз, прокляни меня или пожелай удачи — увидишь, тебе сразу станет легче.

— Поступай, как знаешь, но меня оставь Божьей воле, — ответил его друг.

— В таком случае расстанемся, ибо меня ждет дьявол, — сказал пикардиец, и они направились каждый своей дорогой.

XXI

Быстрым шагом, почти бегом, шел Андреас по улице, давя лежащие на земле цветы. Сердце у него колотилось, как безумное. Гнев на Ренье, утихший было, вновь поднялся и с каждым шагом делался все сильнее. В конце концов Андреасу уже было не справится с раздиравшими его чувствами. У невысокой ограды Hertogintuin он остановился, прижался лбом к шершавому камню и ощутил, как приятный холод проникает сквозь кожу и остужает пылающее лицо. Постепенно его дыхание выровнялось, и шум в ушах стих.

Андреас выпрямился и вошел в сад.

За оградой яркий свет чередовался с пестрой тенью от кустов сирени и жимолости. В пышной зелени белые цветочные гроздья светились, точно фонарики. Бордюры из нарциссов и гиацинтов обрамляли круглые лужайки, в центре которых чуть слышно журчали крохотные родники. Теплый ветер волнами гнал аромат, которым было пропитано все вокруг: и трава, и лужайки, и кусты, и сонные воды пересекавшего сад канала, и даже небо в прозрачных росчерках перистых облаков; все вокруг было безмятежным, сонным, душистым.

Тропинка вывела Андреаса на берег пруда. Там у полуразрушенной каменной беседки, под льняным пологом сидели пять женщин — их головы были непокрыты, корсажи расстегнуты. Перед ними на блестящем серебряном блюде стояли кубки и графин, горкой лежали засахаренные фрукты. Мальчишка-паж в камзоле, зеленом, как молодая трава, лениво перебирал струны испанской гитары; его брат-близнец растянулся у воды, словно ящерица, и без ладу посвистывал на флейте.

Два белых лебедя беззвучно скользили по мутно-коричневой глади пруда, отражаясь в ней, как в выцветшем зеркале.

Андреас замер, скрытый кустами от любопытных глаз. Но сам он, как ни старался, не мог отвести взгляда от открывшейся ему картины.

Одна из женщин медленно поднялась и прошла мимо него. Шелест ее одежды на миг заглушил иные звуки. Она была так близко, что он мог бы коснуться ее груди под тонким батистом нижней рубашки. Розовая полоска, оставленная жестким краем рукава, родинка под выступающей ключицей, рыжеватый завиток на белой шее и жемчужная испарина над пухлой губой — несколько бесконечных мгновений, отсчитанных ударами сердца, все это держалось перед его затуманенным взором, прежде чем расплыться в белесой дымке солнечного света. Как во сне, проплыл мимо Андреаса серебряный помандер на тонкой цепочке под ее грудью, и запах гвоздики и фиалкового корня призывно защекотал ему ноздри. Женщина подошла к пруду и нагнулась, пробуя воду рукой. Потом без всякого смущения она приподняла подол, обнажила гладкие икры и стала забавляться, ударяя босой ступней по воде. Сверкающие брызги взлетали вверх и дождем сыпались на пажа с флейтой. Тот катался по земле и закрывался руками, и женщина смеялась, откинув голову, и крупная капля ползла по ее нежному горлу, скатываясь за корсаж.

По-прежнему невидимый, Андреас попятился сквозь кусты и развернулся лишь тогда, когда ветви надежно скрыли от него пруд, и беседку, и женщин.

Шатаясь, как пьяный, он выбрался из сада и побрел, сам не зная, куда. Ноги привели его на площадь, и он оказался перед собором святого Румбольта, залитым солнцем и прекрасным, как небесный храм, с огромной башней, которая еще строилась и была окружена лесами.

Стрельчатый портал открылся перед Андреасом, точно райские врата; он вошел внутрь. В соборе горело множество свечей, озарявших центральный неф. Сквозь верхний ряд окон солнечный свет мягко очерчивал выступающие ребра высокого свода, дробился в разноцветных стеклах витражей, отражался в позолоченных крестах и рамах, обрамлявших картины жития небесного покровителя храма. Далеко впереди сиял алтарь в окружении статуй двенадцати апостолов; облака ладана плыли над их головами, точно нимбы.

Полуденная месса подходила к концу, и священник благословлял паству.

Желая успокоить смятенную душу, Андреас направился в боковой проход: здесь было пусто, под стенами расплывались известковые лужи, а в воздухе ощущался запах краски и сырой штукатурки. Капеллы за полукружьями арок казались темными пещерами, в которые еле мерцали крохотные огоньки. В одной Андреасу почудилось движение, и он остановился, а потом отступил за колонну. Привыкнув к темноте, его глаза вскоре смогли различить детали убранства и множество гербов, развешанных по стенам. Напротив входа возле золоченой статуи агнца Божьего стояла молодая женщина в одежде зажиточной горожанки. Привлеченная звуком шагов, она обернулась — на ее лице в обрамлении широких крыльев крахмального чепца было написано нетерпение.