Алхимики

— Есть причина для такого рвения? — спросил Андреас.

— Есть, и важная, — ответил субдиакон. — Увы, просьба о месте для мэтра Виллема отклонена. Его опыт был принят во внимание, но что поделаешь? Опыт сам по себе ничего не стоит, и мэтров нынче оценивают по иным заслугам. Для нас настали тяжелые времена. Если бы у мэтра Виллема нашелся влиятельный покровитель… Но ведь вы и он чужие в нашем городе, и нужных знакомств у вас нет.

— Я учился здесь, но это было очень давно, — сказал Андреас. — И вы правы, связей с тех пор у меня не осталось. Виллем Руфус — ученый, каких еще не видел свет, но даже в Гейдельберге немногие знали его имя.

— Печально это, ох, как печально, — вздохнул субдиакон. — Сердце мое разрывается, видя, сколь глубокий ум остается в безвестности и нужде.

Андреас покачал головой.

— За славой мы не гонимся, а нужду терпеть привычны.

— И все же вижу, что такое положение для вас нестерпимо, — заметил Якоб, положив пухлую ладонь на локоть Андреаса. Помимо воли философ дернулся, избегая прикосновения, отступил на шаг и с горечью поглядел на собеседника.

— Что вы видите, мэтр? Может, вы думаете, что мне страшно за себя? Полагаете, что я тоскую оттого, что в этом мире для меня нет места? Что оплакиваю последние медяки в своем кармане, потому что боюсь умереть с голоду? Этого никто никогда не увидит. Вы, мэтр Якоб, ничего не знаете обо мне, моих мыслях и моих желаниях.

— И правда, — сказал субдиакон, — мы знакомы совсем недолго. Человек попроще сказал бы, что такого срока недостаточно, чтобы вполне узнать друг друга. Но нас с вами Господь меряет иной мерой. Мы, идущие тайными тропами истинной науки, тем и отличаемся от скудоумных профанов, что наши души изначально связаны единым стремлением. Эта духовная общность делает нас ближе, чем братья. Мы можем чувствовать и боль, и радость друг друга. Ваши печали, ваши заботы — поверьте, моему сердцу они важнее собственных дел.

Субдиакон подступил уже так близко, что Андреас мог рассмотреть все поры на его лице. От отвращения рот философа наполнился кислой слюной. Он хотел отвернуться, но таинственная сила словно приковала его взгляд к рыхлому блестящему от влаги носу субдиакона. Голова у Андреаса закружилась. Он оперся о стену, и с другой стороны ему подставил плечо Якоб ван Ауденарде.

— Я готов отдать последнюю рубашку, если это облегчит жизнь вам, дорогой друг, и мэтру Виллему. К счастью, Господь не требует от меня такой жертвы, хотя, поверьте, она была бы принесена с радостью… Я неспроста упомянул о покровителе. Есть особа, которую интересуют ваши дела — наши дела… Этот человек очень влиятелен. В его руках — большие средства, большие возможности. Он посвятил жизнь Божьему делу, и Господь направляет его… Сия персона, как никакая другая, сможет оценить то, чем вы владеете. Надо лишь показать ему… о, вам это ничего не будет стоить! Зато потом у вас будет все, все, чтобы завершить ваш великий труд: все условия, инструменты, любой материал… Я знаю, вам пришлось оставить Гейдельберг, чтобы избежать обвинения в колдовстве. Поверьте, под защитой моего покровителя вы будете в безопасности, лучшего и пожелать нельзя. О мэтре Виллеме позаботятся, он ни в чем не будет нуждаться…

Андреас стоял, как оглушенный. Речь Якоба доносилась до него, как будто издалека. Он был убежден, что все в ней — ложь, от первого до последнего слова, но, несмотря на это, она вызывала в нем мучительные, противоречивые чувства. Гнев и страх, вина и раскаяние боролись в его душе, но и они не могли заглушить призрака надежды, пустой и обманчивой, но притягательной, как всякий мираж. Мысленно Андреас обратился к учителю, прося совета, но все заслонил образ Ренье, огромный, как туча, с язвительной насмешкой на губах.

Против воли философ спросил:

— Что требуется от меня, мэтр Якоб?

— Немногое, совсем немногое… Вы и мэтр Виллем покинете этот город. Лучше будет вам перебраться в Мехелен, там намного спокойней. Я отправлюсь с вами и, как только представится случай, сведу вас с персоной, о которой шла речь. Что скажите?

Андреас сделал над собой усилие и вновь отстранился.

— Скажу, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — ответил он.

— О, не сомневайтесь! — воскликнул субдиакон, припадая к нему всем телом. — Разве мэтр Виллем не заслужил этих благ? Разве его ум, познания, его нрав, кроткий и богобоязненный, не достойны награды? А ваша преданность науке, господин Андреас, ваши страдания во имя нее — разве они не должны быть оплачены?

— Только Богу известно о моих страданиях, — угрюмо заметил Андреас. — И лишь от Него я жду награды.

— Amen, — благочестиво протянул субдиакон. — В вас душа ревностного христианина, это превосходно. Господь видит все, и через меня он посылает вам знак. Верьте мне, господин философ.

Его дыхание отдавало сладковатой гнилью испорченных зубов. Андреас внутренне содрогнулся и, наконец, нашел в себе силы отвернуться.

— Кто этот человек, о котором вы говорите? — спросил он.

— Влиятельная и очень щедрая особа. Философия, алхимия — дело, которому он посвятил свою жизнь. Подобно вашему учителю, он собирает знания по крупице и бережно хранит в своем сердце и своей лаборатории. Я поведал ему о вас, и он хочет узнать, чем располагает мэтр Виллем.

— Что от нас потребуется? — повторил Андреас.

Якоб ван Ауденарде прерывисто задышал ему в ухо.

— О, ничего особенного… Слышали вы об «Oculus philosophum»?

— «Оке философа»? Учитель упоминал о нем.

— Значит, эта вещь знакома мэтру Виллему?

— Да, вполне.

— А вам?

— Отчасти.

— Но вы видели ее? — задыхаясь, прошептал субдиакон. — Держали в руках?.. Читали?

— Читал ли я «Oculus philosophum»? — переспросил Андреас удивленно. — Нет. Разве вы не знаете…

— Не объясняйте ничего! — прервал его Якоб. — Не сейчас. Есть вещи, о которых достаточно лишь подумать, и мысль тотчас же обретает форму. Но послушайте: мой покровитель в этом весьма заинтересован. «Oculus philosophum» — квинтэссенция философской мысли, и он жаждет ее заполучить. Если она в ваших руках или ваш учитель знает, кто владеет ею, — скажите, и вас обоих вознаградят сверх меры.

Шум со стороны Намсестрат отвлек его, и он замолчал, тревожно поглядев в ту сторону.

— Но ведь «Oculus philosophum» никому не принадлежит, — произнес Андреас, — и не может принадлежать…

Глухой рокот накатывающей на берег волны вдруг прорвался грозным ревом сотен луженых глоток, и темная людская масса, вынырнув из мутных потоков дождя, распалась на отдельные части, точно витраж от удара о землю. Осколки превратились в людей, вооруженных, чем попало: большинство держало в руках палки и обломки грифельных досок, острых, как ножи.

И все орали:

— Веселись, братья! Потешим имперцев! Да здравствует День дурака!

— Святая Мария, матерь Божья, защити нас, — взмолился субдиакон. — Школяры взбесились!

А толпа уже заполонила Старый рынок и закупорила выходы к Большому рынку, ратуше и на соседние улицы. Еще одна, не столь многочисленная группа собралась у коллегии Святой Троицы. Вытянувшись в цепочку перед трактирами, школяры закричали:

— Действуй, братья! — и в окна трактиров полетели булыжники, палки и обломки досок.

Солдаты де Берга вываливались наружу, как ошпаренные. Многие тут же падали, потому что их не держали ноги, кто потрезвее, пытался удрать — но и тех, и других хватали, срывали с них одежду и голыми бросали в канавы. Оставшихся внутри забрасывали всем, что попадалось под руку.

Прижавшись к стене «Ученого и бутылки», Андреас слышал за ней звон бьющейся посуды, грохот переворачиваемых столов и решительный голос, отдающий команды. Рядом в ужасе трясся субдиакон.

— Во имя Господа, спасите нас! Впустите! — вдруг крикнул он и замолотил в дверь.

Блестящее острие пики, пробив затянутое пузырем окошко, едва не угодило ему в плечо. Субдиакон отшатнулся и вылетел под дождь. Он услышал, как кто-то громко окликает его, обернулся и увидел Ренье.