Последний штурм

— Разве речь идет об Америке, Юджин? — спросил Ричард. — Мы обвиняем не Америку, а тех, кто толкает ее на преступление, кто обманывает ее. Скажи честно, Юджин: неужели жертва в десять тысяч погибших только за один год так нужна Америке? Что мы потеряли в этом Вьетнаме, чтобы так поливать своей кровью его землю?

— Ставить так вопрос, Ричард, значит не понимать, что мы находимся сейчас на передовых рубежах сдерживания коммунизма, угрожающего идеалам демократии.

— Что ты называешь демократией, Юджин? Сайгонскую клику, дерущихся за наши деньги генералов? Неужели ты, который провел, как говоришь, долгое время во Вьетнаме, не заметил парадокса: генералы преследуют цели совершенно противоположные целям тех самых вьетнамцев, на чьи головы мы обрушиваем без разбора — на правых и виноватых — всю мощь нашего оружия, от бомб до отравляющих веществ? И это, ты думаешь, укрепляет и поднимает престиж наших демократических принципов?

Полковник Смит почувствовал, что где-то глубоко в его сознании шевельнулся укор совести. Ричард Стрейтон говорил сейчас почти теми же словами, какие не раз приходили ему самому в голову и которые он не раз высказывал в доверительных беседах с генералом Райтсайдом, со своими близкими друзьями. Он даже испытал тревогу из-за того, что Ричард будто знал об этих беседах, был их свидетелем. «Но ведь одно дело обсуждать острые вопросы как бы в дискуссионном порядке, — подумал он, — а другое — выносить их на улицу, ставить под сомнение саму политику Америки».

— Мы начинали войну во Вьетнаме с благородными целями, — сказал он вслух. — Мы хотели пресечь зло. И к тому же нас вынудили на это наши нынешние противники. Я имею в виду Вьетконг.

— Скажи, Юджин, кто кого атаковал: Вьетконг нас у берегов Калифорнии или мы пришли со своих баз к вьетнамским берегам?

— Агрессия не всегда выглядит так неприкрыто прямолинейной, как ты рассуждаешь. Она может иметь и другие формы.

— Хорошо, — перебил его Ричард, — поставим вопрос по-другому: просачивание Вьетконга через 17-ю параллель угрожало нашим жизненным интересам?

— Пусть не жизненным интересам, но нашим принципам поддерживать тех, кто подвергается неспровоцированному нападению. Ведь в том далеком районе были поставлены под угрозу демократия, само существование человеческой свободы.

— Оставим свободу и демократию в стороне, Юджин. О них достаточно много говорил бывший президент Джонсон, а теперь с таким же жаром говорит президент Никсон. А гибнут под нашими бомбами те, о чьей свободе мы все время твердим. На словах мы заботимся об их спасении, а на деле — сами же уничтожаем их.

И снова Юджин Смит почувствовал укол совести, вспомнив слова старого настоятеля пагоды Пурпурных облаков мудрого Дьема: «Вы думаете, что вытираете слезы народу, а на самом деле глаза ему выдавливаете». И, вспомнив это, Смит понял слабость своей позиции в споре с человеком, которого война сделала инвалидом. «В чем-то он прав, этот Ричард-хвостик, — подумал Смит, решив прекратить спор, в котором у него не было достаточных аргументов. — А может быть, веры?» — мелькнула мысль.

— Давай кончим эту дискуссию, Ричард. Боюсь, что мы, оставшись каждый при своем мнении, утратим частицу из того прекрасного, что составляло нашу дружбу в самые счастливые годы детства и юности. А я, честно скажу, не хотел бы этого. Скажи только, Ричард, и поверь, что это останется между нами и не повредит нашим отношениям в будущем: ты не стал после Вьетнама коммунистом?

Ричард улыбнулся, но улыбка была печальной. Его лицо снова напоминало того маленького Ричарда, опечаленного и, кажется, виноватого, когда старший брат отчитывал его за то, что он следовал за ними по пятам, постоянно путался под ногами, вместо того чтобы играть со своими ровесниками.

— Нет, Юджин, я не стал коммунистом и никогда не стану им, хотя мне эту этикетку агенты ФБР приклеили уже давно. Сожалею, что и ты подозреваешь меня в том, в чем я не виноват. Ну, я, пожалуй, пойду, — и обида, проскользнувшая в его голосе, больно резанула Смита.

— Подожди, не уходи. И прости меня за глупый вопрос. Даже если бы ты был коммунистом, я бы не стал осуждать тебя, поверь мне. Каждый волен придерживаться тех взглядов, которые считает отвечающими его пониманию вещей. Расскажи, как ты живешь, как складывалась твоя жизнь. Меня, не скрою, поражает, как ты вырос, возмужал — и не только физически. Ты настоящий политик, Ричард.

— Жизнь меня не баловала, Юджин, она меня сделала таким, каким видишь.

Он рассказал о себе, жене, детях, о своих тревогах за них, не ища ни сочувствия, не поддержки. Да он и не нуждался в этом. Юджин понял, какой это стойкий, мужественный человек, много знающий и много понимающий. Может, не так, как сам он, но от этого уважение к нему было еще большим.

— А как твоя жизнь, Юджин? Неужели ты до сих пор без семьи, один? Или у вас, разведчиков, это излишняя роскошь?

— Все было, Ричард, и все не стало настоящим. Когда-нибудь я тебе расскажу об этом. Надеюсь, ты познакомишь меня со своей семьей, все-таки у нас с тобой было много хорошего в прошлом.

— Обязательно, Юджин. Познакомлю с семьей и с друзьями.

Он записал телефон, адрес и обещал позвонить через несколько дней. И ушел, отказавшись от предложения Юджина подвезти его на машине до дома.

Оставшись один, Смит долго сидел в глубокой задумчивости, обсуждая уже сам с собой состоявшийся разговор. И снова испытал приступ непонятной тревоги на сердце, которая вроде бы стала утихать в последнее время.

Наконец он резко поднялся и вышел из квартиры. Через полчаса он уже входил в ворота Арлингтонского кладбища.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На старом, с облезшей краской велосипеде Фам Лань подъехал к мастерской Нгуен Динь Туана, когда солнце уже готово было нырнуть за горизонт и оставить землю в кромешной темноте. У владельца такого велосипеда всегда найдется о чем попросить хозяина ремонтной мастерской: тормоз не работает, колеса делают восьмерку, крепление руля настолько поизносилось, что велосипед часто не слушается и едет в сторону. Приходится соскакивать и с помощью нехитрого инструмента кое-как закреплять руль. Но разве долго так проездишь? Того и гляди свалишься в яму, а то и попадешь под какое-нибудь громыхающее чудовище, на которых американские шоферы-негры носятся со страшной скоростью, не останавливаясь даже тогда, когда под колесами оказывается какой-либо зазевавшийся велосипедист или пешеход.

— Здравствуйте, уважаемый господин Туан, — приветствовал Фам Лань хозяина мастерской, склонившегося над расчлененным велосипедом, не уступавшим по возрасту самому Туану. — Как ваш бизнес, господин Туан? На машину себе еще не скопили денег?

Туан поднял голову и, узнав посетителя, улыбнулся. Морщинки на лбу разгладились, усталые, покрасневшие от долгого напряжения глаза повеселели.

— Здравствуйте, господин Лань, — проговорил он, растирая ладонью спину. — Давно вас не видел. Как ваш гоночный «пежо», еще не принес солидного выигрыша? Знаменитая марка. Мне кажется, что лет двадцать назад я видел его в Сайгоне. Какой-то храбрец на нем сорвал кругленькую сумму. Кстати, не вы тогда крутили педали? — шуткой на шутку ответил Туан. — Ну, а мою машину вы разве не видели? Да вон она, — показал он на стоящий неподалеку «додж» с американским номером.

— А чего это вы его держите далеко от дома?

— Приятель взял покататься. Видит, что я занят работой, вот и попросил. А мне не жалко. Скоро куплю новый, получше этого.

Сосед, слушавший этот разговор, рассмеялся.

— Веселый вы человек, господин Туан, да и приятель ваш из той же породы. Вот что значит ворочать большими деньгами, всегда будет хорошее настроение, — включился и он в шутливую болтовню.

— Мой приятель-то побогаче будет, сосед. Видишь, каким транспортом владеет, всем на зависть. Верно, господин Лань?

— Совершенно верно. Да ведь я стараюсь беречь его и чаще на себе таскаю, чем на нем езжу. Вот прибыл к вам на техническое обслуживание. Что-то подозрительно мотор стал постукивать, вы уж осмотрите его повнимательней, подправьте, если надо.