Пробуждение

— И меня он же нашел вместе с Митрюхой на «Ксении», — Пушкин кивнул головой в сторону Сивовала. — В угольной яме спрятали нас братишки… и то разнюхал…

— Дормидонт, жалостливое сердце, пожалел изверга себе на погибель. А как нужно было застукать, — покачал головой Золотухин, — ах, как нужно было… Шипунов, Нашиванкин и я схоронились под колосниковую решетку. Все одно нашел. Собака. А так гулял бы теперь на свободе. Или в леса убежал, либо паспорт достал… Ищи тогда ветра в поле. Покойный Сашка Решетников, царство ему небесное, винтовку в руке держал. Не дал мне. А я не промахнулся бы…

— В другой раз будем умнее, — заметил молчавший все время Сивовал.

— Поумнеешь, Митрий, — Пушкин обнял его за плечи. — Вот покормим клопов еще месячишко на гауптвахте, потом каторги отведаем.

— Если бы карцером да каторгой дело-то обернулось, — заговорил незнакомый мне матрос, — а то — я узнал вчера от караульных солдат, — он снизил голос до шепота, — расстреляли минеров-то… публично… в бухте Тихой… закопали всех в одну яму и пропустили по ней маршем солдат.

— Да… дела, брат, — вздохнул сидевший в тени рядом с ним.

— И нас по голове не погладят, — заметил задумчиво Пушкин.

— Хорошо бы на каторгу, — тихо произнес Золотухин, — а коли расстреляют — худо…

— До самой смерти живы будем, — зазвучал чей-то бодрый, звенящий голос. — А коли на роду так написано — и умрем, братцы…

Дверь в салон внезапно открылась, и меня пригласили войти. Там сидели трое: капитан первого ранга барон Раден, военно-морской следователь, подвижный, как угорь, мужчина средних лет с землисто-серым, невыразительным лицом, и юркий чернявый писарь.

— Садитесь, — сухо произнес Раден, указав на кресло против себя.

Я сел.

— Вас отдал под суд комендант крепости за бездействие против вооруженного бунта на кораблях, — равнодушно и устало сообщил Раден. Поправил пенсне и так же ровно, безучастно продолжил: — По ходу дела против вас появились дополнительные обвинения. Здесь много неясного. Будем говорить начистоту. — Жесткий, упрямый подбородок его подался вперед, глаза смотрели колюче, сухо. — Я буду задавать вопросы. Вы должны мне отвечать, как подсказывает вам честь офицера.

Я молчал.

— Скажите, Лейтенант Евдокимов, почему вы семнадцатого октября после поднятия Андреевского флага, стоя на мостике «Безупречного» и имея под собой невзбунтовавшуюся команду, не приняли никаких мер, когда на «Скором» вспыхнуло восстание?

Я долго обдумывал ответ. Писарь скрипел пером, путал мысли.

— Мое вмешательство не помогло бы, — наконец сказал я. — Притом меня не послушались бы…

Раден побагровел.

— Не послушались бы… А почему на «Маньчжуре» офицеры смогли прекратить бунт? Потому что жизни не жалели ради спокойствия государства и сохранения престола. И второе. Скажите мне, почему вы не помешали поднять на «Безупречном» бунтарский флаг и даже не пытались привести нижних чинов к повиновению?

Ответить на это было трудно. Говорить неправду и испытывать неприятное чувство от фальши мне не хотелось. А раскрывать себя было ни к чему.

— Если разрешите, я воздержусь от ответа, — сохраняя присутствие духа, спокойно ответил я после недолгого раздумья.

— Можете. Вы имеете право, — холодно произнес Раден.

— Спасибо, — не удержался я от благодарности.

— Скажите, лейтенант Евдокимов, у вас есть семья? — спросил неожиданно военно-морской следователь. — Ну, словом, отец, мать, жена, дети?

— У меня нет никого.

— А скажем, привязанность какая-нибудь… любимая женщина? — голос следователя звучал тягуче, приторно, ласково.

— Нет, после прибытия из Шанхая, да и прежде, я жил уединенно… привязанностей никаких не имел… — и тут я насторожился, понял, к чему он клонит. Внутренне напружинился, готовый к новому неожиданному вопросу. В одну секунду решил, что о Вике не скажу ничего. Они не узнают от меня ее имени, кто она и откуда.

Следователь почувствовал что-то и сделал внезапный убийственный выпад.

— Вам знакома эта женщина? — ловким движением фокусника рука следователя поднесла к моему лицу фотографию.

В первый короткий момент я не понял, что это. Взял фотографию в руки. На ней была снята женщина. Она лежала. Ее тело до шеи прикрыто простыней. Лицо… неживое. И это была Вика.

Не знаю, заметил ли следователь, как дрожат мои пальцы, но сам я почувствовал это. В горле защипало, потом сделалось жарко. Заколыхалась перед глазами мутное пятно и заслонила изображение. Овладев собой, я всмотрелся в фотографию. Голова Вики лежала на валике, и черты лица были схвачены четко.

«Даже мертвую не оставили в покое».

Вика была такая же, какой видел ее на «Скором». Только мягче стал овал лица да губы словно припухли. Детское что-то и жалкое до слез появилось в ее худенькой шее. В левом верхнем углу — часть окна с казенной больничной занавеской. «Попала в анатомический покой», — подумал я.

— Эту женщину… видел однажды… мертвой… семнадцатого октября на «Скором».

— Все это нам известно, — разочарованно проговорил следователь.

— Зачем вам понадобилось находиться на мятежном миноносце после того, как верные правительству суда привели его в негодность для боя?

Я знал, что этот вопрос будет задан, и готов был ответить.

— Там остались секретные сигнальные книги. Я забыл передать их лейтенанту Штеру. Чтобы не пропали, я пришел сразу…

— Лейтенант Евдокимов незадолго до беспорядков был командиром на «Скором», — пояснил следователю капитан первого ранга Раден.

— Очень хорошо, — сказал следователь, делая какую-то запись.

— А вот имеются сведения, что вместе с этой женщиной видели вас на железнодорожном вокзале. Правда, сведения непроверенные, — проглотил фразу следователь. — Было ли это?

— Не было, — решительно и грубо ответил я.

Сидящие передо мной люди становились ненавистны мне. То, что они заставляют говорить неправду, все сильнее раздражало меня. Вопросы иссякли внезапно. Мне указали на противоположную дверь салона.

«Впускают в одну, выпускают — в другую», — усмехнулся я.

Выйдя в коридор, я услышал, как Раден говорил следователю:

— Я так и полагал. Все знавшие его офицеры утверждают, что жил он замкнуто, женщин не имел.

«Где же теперь Вика? — думал я, шагая впереди неразговорчивого конвоира. — Зарыли где-нибудь ночью без свидетелей, тайком. Но кто-нибудь да видел. Выйду на свободу — разузнаю».

В грудь ворвалась невыносимая грусть, когда увидел знакомый мрачно-серый забор гауптвахты и стены с решетчатыми окнами под крышей. Войдя в камеру, я был неожиданно удивлен и обрадован. На нарах, в углу, низко опустив голову, сидел Николай Николаевич Оводов.

— Николай… ты? — пронзенный внезапной жалостью к товарищу, тихо проговорил я, когда дверь камеры закрылась.

— Я, — безвольно отозвался Оводов. — Вчера вызывали на допрос. А на гауптвахте — две недели.

— Ну рассказывайте, Николай Николаевич, я ведь уже месяц здесь.

— Приятного мало. Предал суду меня генерал Ирман — за непринятие мер против вооруженного бунта. За командира «Сердитого» — его ранили — заступился Иессен. А я вот… здесь. И тюрьмы — не избежать. Я приказал отдать взбунтовавшимся нижним чинам ключи от снарядного погреба. И это — самое тяжкое обвинение, предъявленное мне. На допросе барон Раден на это упирал. И все хотел узнать, почему я отдал ключи, не помешал убить Куроша и удалился в каюту. А я и сам не знаю. Страшно было. Страшнее, чем на войне. Стрелять в своих, русских, — ужасно. А Курош получил по заслугам. Из-за таких, как он, страдает столько людей. Все камеры переполнены нижними чинами. С «Маньчжура» здесь чуть ли не треть команды. В камеру, где я сидел, поместили четырнадцать нижних чинов. — Оводов устало встряхнул головой и тихо продолжал: — Что станет с женой и дочуркой — не знаю. У них нет никаких средств к существованию. Жили на мое жалованье. Отец Веры, будучи женат вторично, умер внезапно и ничего не оставил дочери… Дочурку мы тоже назвали Верушей. Так что в доме у нас две Веры: большая и маленькая, — слабо улыбнулся Оводов.