Разговоры с Пикассо

– Никто и никогда не сможет издать действительно полного каталога ваших произведений… Не успеет появиться новая книга о вашем творчестве, как оказывается, что она уже недостаточно полна… Целых четыре года мы полагали, что сумели собрать все ваши скульптуры… Но нет. С тех пор мне попалось уже несколько совершенно новых, которых не было в нашей книге… А совсем недавно я видел в продаже занятную деревянную скульптуру – вашу, она была похожа на негритянского идола… Репродукций с нее я не встречал нигде. Я знаю только три ваши скульптуры кубистского периода: двух «Обнаженных женщин» и «Мужчину с квадратной головой». И я не знал, что существовал еще и этот ребенок…

ПИКАССО. Я и сам о нем забыл… Вы знаете, что это было на самом деле? История такая. Маленькая дочь моей домработницы очень хотела куклу… Я жил тогда на Монмартре и был беден как церковная мышь… И тогда вместо куклы я сделал ей эту «кубистскую» фигурку… Не помню, понравилась ли она девочке… Мне также неизвестно, через сколько рук прошла эта деревянная статуэтка до того, как попасть на аукцион в «Отель Дрюо»…

БРАССАЙ. Канвейлер хотел бы выпустить новое издание с вашими скульптурами – итоговое, если можно так выразиться… Печатать будет какой-то издатель из Штутгарта… Он просил меня сфотографировать ваши скульптуры, сделанные после 1947-го…

ПИКАССО. Это можно сделать когда хотите. И ломать их тоже… Я шучу, разумеется, но все фотографы – чудовища, а самый ужасный из них – Ман Рэй. Сколько же он попортил моих произведений!.. Даже тех, которые испортить невозможно…

Разговор переходит на серию серебряных подносов.

ПИКАССО. Автор этих вещей – Франсуа Гюго… Брат Жана Гюго, великолепный мастер… Я сделал для него несколько рисунков… Все предметы – из серебра. Производит впечатление, правда? И при всем том получается не намного дороже, чем бронза… Он собирается сделать для меня несколько золотых украшений…

Снова появляются три собаки. Та, что я принял за бассета, на самом деле оказалась таксой. Ее зовут Лумп. Боксер Ян – слепой. Пикассо рассказывает, что его слепота ничуть не мешает ему ориентироваться в пространстве и появляться на зов… Черно-белый пес – великолепный далматинец. «Вы можете видеть его на многих моих картинах», – говорит Пикассо.

На сундуке, на серебряном блюде – наполовину съеденный пирог, изгрызенный изнутри, как размытый морем утес…

ПИКАССО. Это итальянский хлеб с изюмом. Он называется panettone. Мы съели половину, если мне не изменяет память, года два назад… А потом я о нем забыл… Для мышей настоящее лакомство, да? Они начали его подъедать, прогрызли внутри настоящие лабиринты. И я оставил хлеб для них… Теперь он совсем высох и стал твердым как камень. Но я его не выбрасываю. Сейчас он так же прекрасен, как скалы в Ле-Бо… Вы не находите?

На «Калифорнию» спускается ночь. Долгие часы беседуем мы с Пикассо, и он кажется неутомимым: говорит, расспрашивает, показывает все, что нам интересно, водит по закоулкам своего лабиринта. Я принес с собой пачку рукописей. Несколько месяцев назад, разбирая бумаги, я нашел коробку с надписью «Разговоры с Пикассо». Перечитал и принес показать ему. Узнав, что это наши с ним беседы, он не удивился. В свое время он читал, и ему понравилась моя «История Марии» и разговоры, собранные в бистро во время оккупации.

ПИКАССО. Вы и правда записывали все это? Очень интересно! Давайте сядем и вы прочтете несколько страниц…

Я читаю фрагменты о некоторых моих «визитах» к нему, выбирая куски наугад. Двадцать страниц, тридцать… Он просит почитать еще… Внимательный, задумчивый, улыбающийся, он слушает, иногда прерывая меня, чтобы что-то уточнить или дополнить историю какой-то деталью… К примеру, когда я читаю о моем приходе к нему с танцовщицей Мариной де Берг, он останавливает меня.

ПИКАССО. Вообще-то я так и не рассказал ей, как закрепляют трико. А это делается с помощью монетки! В свое время Ольга использовала в этих целях дырявую монету в одно су… Ее заворачивают в ткань, и трико держится… Каждое ремесло имеет свои маленькие секреты, которые не выдумаешь… Это я и хотел рассказать танцовщице… А кстати, что с нею сталось? Эта Марина была такая веселая, такая проказница…

БРАССАЙ. Она бросила балет и постриглась в монахини…

Я вынужден прервать чтение… В семь часов Генри Миллер ждет нас во Дворце фестивалей. Мы поднимаемся. Пикассо кладет руку на пачку рукописных листов и говорит мне:

– Это так же верно, так же подлинно, как и ваши граффити… Ваши записи необходимо издать…

Уходя, я думаю о трех или четырех рисунках гуашью, посвященных бою быков, которых никто и никогда не увидит. Никакой коллекционер и никакой музей не сможет их купить, потому что 18 мая 1960 года, вместо того чтобы рисовать их, Пикассо посвятил целый вечер нам, своим друзьям…

Постскриптум

Четверг 22 сентября 1960

Ко мне пришла г-жа Жорж Дютюи – Маргарита Матисс. Я не видел ее много лет. Она не изменилась, но небольшая сиреневая шляпка без полей не может скрыть ее седины.

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Я взвалила на себя сложную задачу: составляю каталог полотен Матисса. И мне нужны ваши фотографии… В них могут содержаться важные сведения о той или иной картине… Все документы отца в моем распоряжении, и тем не менее дело очень непростое… Столько фальшивок…

БРАССАЙ. Фальшивок?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Это что-то ужасное! С июня мне попалось уже несколько штук… Дьявольская ловкость фальсификаторов превосходит все пределы. Они берут разные элементы из разных его полотен и делают из них новую картину. Отличить от подлинников крайне трудно…

БРАССАЙ. А эксперты по Матиссу?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Несколько человек из тех, кто следил за его творчеством от картины к картине, уже ушли из жизни. В том числе и Бернхайм. Я сама часто жила вдали от отца… И рядом была только три последних года его жизни.

БРАССАЙ. Если я не ошибаюсь, Матисс всегда делал репродукции своих картин…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Далеко не всегда…

БРАССАЙ. А у вас много его полотен?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Не очень. Отец оставлял себе мало что из своих произведений, а то, что оставалось, мы разделили на троих. И поскольку у меня довольно тесно, развесить их по стенам я не могу; они все лежат в куче…

БРАССАЙ. А Пикассо?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Пикассо… Я помню, словно это было вчера, тот день, когда семейство Стайн привело нас, меня с отцом, на улицу Равиньян. Тогда мы увидели Пикассо в первый раз. Я помню его огромную собаку, сенбернара… Забавные люди эти Стайны! Лео, Майкл и Гертруда. Они все трое учились в Германии, Гертруда и Лео окончили там университеты. В Париж приехали после пожара в Сан-Франциско. Семья была очень богата, их отец владел в этом городе трамвайной компанией. После похода к Пикассо мы спустились к подножию Монмартра до улицы Флерю, где жили Стайны. Можно было бы поехать на империале омнибуса Батиньоль—Клиши—Одеон или на омнибусе, который идет от площади Пигаль до Парижского винного двора, но мы решили пойти пешком… И наш поход не прошел незамеченным! На проспекте Оперы прохожие оглядывались, с любопытством рассматривая нашу группу. Стайны были одеты весьма своеобразно, особенно она: грузная, массивная, мужеподобная… Она одевалась в платья из толстого вельвета, совсем не модные. И все трое были обуты в сандалии из кожаных ремешков на босу ногу как в Назарете. Или как семья Дункан.

БРАССАЙ. Вы часто видите Пикассо?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Очень редко. Когда я его случайно встречаю где-нибудь, он исключительно любезен… И начинает меня упрекать: «Маргарита, ну почему вы не приходите повидаться со мной? Мы теперь все в одинаковом положении… И все одного возраста…» Но если я звоню с намерением к нему прийти, то натыкаюсь на преграду…

БРАССАЙ. Однажды на Лазурный Берег ненадолго приехал Пьер Реверди. Он не желал подчиняться этому унизительному ритуалу и дал знать Пикассо, что хотел бы его повидать, но при условии, что тот придет к нему сам… И Пикассо явился к своему другу сам… Однако если он будет так вести себя со всеми, то у него не останется времени писать картины…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Я знаю. И понимаю его. Он делает что может. Такая слава, как у него, это непосильный груз. Но иногда он ведет себя двусмысленно… Когда Матисс умер, мы ему сразу сообщили. Они были друзьями, и очень близкими. И мы надеялись, что он возьмет телефонную трубку сам и скажет, как его поразила эта печальная новость… Однако, прождав довольно долго, в конце концов услышали следующее: «Г-н Пикассо обедает, и беспокоить его нельзя…» После этого мы ждали телеграммы или телефонного звонка. Ничего не последовало. Тогда мы решили, что ему могли не передать эту новость, и позвонили сами. Никакой реакции. И когда мы попытались поговорить с ним в третий раз, нам ответили: «Г-ну Пикассо нечего сказать по поводу Матисса, потому что тот умер…» Действительно ли он так ответил? Или такой ответ был дан без его ведома, чтобы оградить его от сильных переживаний?

БРАССАЙ. Пикассо не любит разговоров о смерти и терпеть не может излияний чувств. Эта новость стала для него сильным ударом, я в этом уверен. И, чтобы не потерять самообладания, он был вынужден с головой погрузиться в работу и молчание.[79] Он очень любил Матисса. Он всегда защищал его живопись. Купил много его полотен. У него же целая коллекция…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Мы не знаем точно, сколько у него «Матиссов». Несколько ранних пейзажей, написанных в Швейцарии, еще до фовизма, кое-что из более позднего. Году в тридцать девятом они поменялись полотнами. Себе Пикассо картину выбирал тщательно, а Матиссу выбирать не дал возможности. Предложил ему страшноватый портрет Доры Маар. Мой отец восхищался этой картиной, но на самом деле она ему не очень нравилась…

БРАССАЙ. А большой «Натюрморт с апельсинами и бананами», датированный 1914 годом?.. Пикассо его любил и всегда хвалил…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. В его коллекции есть и один из моих портретов, он называется «Маргарита» и относится к 1907 году. Отец написал меня с длинными волосами. Год спустя, после того как они познакомились, они совершили обмен, и Пикассо выбрал мой портрет: его поразила необычайная простота картины…

БРАССАЙ. Мне кажется, что между Пикассо и Матиссом было не много общего. Сблизила их слава, которая сопутствовала обоим. Они любили друг друга, но были соперниками. Их влекло друг к другу, но каждый внимательно следил за другим… А по характеру они были такие разные…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Отцу не было нужно, чтобы вокруг постоянно толклись его друзья, как у Пикассо. Он был отшельником по природе, человеком более закрытым и сдержанным, чем Пикассо. И часто повторял: «Разговоры с другими не дают мне ничего. Но они опустошают меня и крадут мое время…» Он всегда категорически отказывался участвовать в светских мероприятиях… И часто повторял: «В жизни приходится выбирать: или заниматься живописью, или ходить в гости. Делать одновременно обе вещи невозможно…»

БРАССАЙ. И все же он был очень общителен. Гораздо больше, чем Брак или Боннар. Мне всегда казалось, что мои визиты доставляли ему удовольствие. Когда он приглашал меня зайти его проведать, это не было простой формой вежливости, по-моему…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Вы были в числе тех, кому он симпатизировал и кто мог ему что-то дать…

БРАССАЙ. А его знаменитый Сезанн, он по-прежнему у вас?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Отец еще при жизни отдал его в «Пти пале»…[80] Он купил это полотно у Воллара одновременно с женской головой Гогена. В ту пору это стоило огромных денег: полторы тысячи франков! Чтобы собрать такую сумму, ему даже пришлось заложить кольцо моей матери. Друзья ему говорили: «Ты сошел с ума – отдать целое состояние за эту мазню… Верни ее Воллару, даже если придется потерять на этом несколько сотен франков. И будь счастлив, если он согласится взять ее обратно…» Но отец ответил: «Я не сумасшедший. Не знаю, чего я сумею достигнуть в жизни, не уверен, что моя живопись принесет мне когда-нибудь материальное благополучие. Но я знаю точно, что эта картина – шедевр и в будущем будет стоить очень дорого. Так разве не стоит, хотя бы ради детей, сделать выгодное вложение, купив такое полотно?»

БРАССАЙ. Я понимаю, почему он купил эту картину. Но меня удивляет, что он не сумел ее сохранить… Он часто сидел без денег… И продать ее действительно выглядело как самый простой и потому соблазнительный выход…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Чего-чего, а соблазнов всегда хватало… Временами мы буквально впадали в нищету… Без денег, без надежды, без малейшей возможности сбежать из Парижа… Я помню, как отец, проработав несколько лет без отдыха, воскликнул однажды: «Я больше не могу! Я задыхаюсь! Воздуха, воздуха! Я хочу в деревню, хочу видеть море, солнце! Нам надо уехать отсюда во что бы то ни стало…» Конечно, продажа Сезанна дала бы возможность путешествовать, жить в деревне, не ограничивая себя в самом необходимом… Но такой выход из положения он не желал рассматривать даже в самые худшие минуты… Однажды, уж не знаю каким чудом, нам удалось уехать в Сен-Тропе. Отец снял там жилье – нечто вроде полуразрушенной голубятни… Неподалеку от нас устроился Аристид Майоль. К нему должен был приехать Бернхайм. Увидав наше убогое жилище, Майоль сказал отцу: «Продай своего Сезанна. Бернхайм даст хорошую цену… Я могу с ним поговорить. Сколько ты за него хочешь?» Предложение было очень заманчивым. И отец, только чтобы не оскорбить Майоля, назвал цену, но совершенно нереальную: десять тысяч франков! Бернхайм, конечно же, от такой сделки отказался…

БРАССАЙ. Какая сила характера! А может, это простое упрямство? Ведь в конечном счете от этого страдает и его творчество…

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Ну конечно, он был упрямый. Стоял как скала, никому не уступал. Его друзья-художники – Камуан и Воллар – искали для него покупателей. Но, не желая уступать в цене, он не продавал ничего. В течение трех лет до того момента, как «Женщина в шляпе» появилась на Осеннем салоне, у него не купили ни одного полотна… Ну как, скажите, можно найти покупателя на картину, которая непонятна публике и к тому же стоит пятьсот франков – сумма по тем временам более чем внушительная? Однако накануне закрытия выставки – вы наверняка знаете эту историю – ее организаторам сообщили, что есть некто, готовый купить «Женщину в шляпе» за триста франков. Я помню все так, словно это было вчера. Консьерж принес почту. Отец, еще в пижаме, взял письмо и подошел к окну, чтобы его прочесть. Мать, как обычно, следила за выражением его лица: она знала все его оттенки – радость от хорошей новости, досада, гнев, боль, тревога… Но в тот день она ошиблась… Его лицо было столь горестным и печальным, веки так растерянно дрожали – это было у него признаком глубочайшего волнения, – что мать, потеряв самообладание, рискнула спросить: «Что с тобой? Тебе нехорошо? Скажи же что-нибудь!» Отец, не поняв, насколько встревожена мать, произнес: «Не беспокойся за меня… Но это письмо меня подкосило!» И протянул ей конверт: «За мою картину дают триста франков…» – «Надеюсь, ты не согласишься отдать ее за эти гроши!» – стоически отреагировала мать… Позже, когда мы подружились с Гертрудой Стайн, она рассказала: «Я сказала своему брату: “Это полотно безусловно стоит трехсот франков. Но человек, который его написал, наплевав на мнение толпы, вряд ли уступит в цене…” И когда брату сообщили, что Матисс не согласен снизить цену, я торжествовала…»

БРАССАЙ. Ваша мать жива?

МАРГАРИТА ДЮТЮИ. Она умерла полтора года назад… Заснула вечером, а утром не проснулась… О такой смерти можно только мечтать, не правда ли? У нее была потрясающая память, она помнила все, буквально все. Самую незначительную дату, самое мелкое событие…

79

Каждый раз, когда Пикассо теряет кого-то из друзей, весь мир начинает ждать, «что он скажет»… Когда умер Брак, его буквально осаждали, а после смерти Жана Кокто он был вынужден бежать из дома…

80

Бывший выставочный павильон. – Примеч. перев.