Страница 18 из 96
Постепенно выстраивалась централизованная и очень жесткая система отбора сотрудников для работы за границей. В начале 1930-х гг. существовала специальная комиссия ОГПУ, в которую входили также представители ЦК и учреждения, которое командировало сотрудника, причем решающее слово принадлежало ОГПУ{198}. Затем была сформирована «комиссия по выездам» из представителей Орграспредотдела ЦК, ЦКК и ОГПУ. В мае 1934 г. она была ликвидирована постановлением Политбюро и образована комиссия ЦК ВКП(б) под руководством секретаря ЦК А.А. Жданова. В нее вошли заместитель председателя Совнаркома В.И. Межлаук, заместитель председателя Комиссии партийного контроля Н.И. Ежов, заведующий Особым сектором ЦК А.Н. Поскребышев, заместитель председателя ОГПУ Я.С. Агранов. В декабре 1934 г. в связи с отбытием Жданова в Ленинград председателем комиссии был назначен Ежов. В апреле 1937 г. был утвержден новый состав комиссии — секретарь ЦК А.А. Андреев, А.С. Агранов, А.Н. Поскребышев.
Всем наркоматам, центральным и местным организациям запрещалось отправлять за границу представителей, группы или делегации без санкции комиссии, причем та должна была «решать вопрос о командировках за границу не только с точки зрения политической благонадежности, но и с точки зрения деловой целесообразности»{199}.
Порядок работы комиссии, установленный в 1937 г. — сначала рассмотрение вопроса о данной командировке на основе личного доклада соответствующего наркома и заключения НКВД, затем утверждение решения комиссии на Политбюро{200}. Все командированные были «обязаны являться в Комиссию по выездам для получения инструкции, как себя держать с иностранцами за границей»{201}.
Состав различных (дипломатических, научных, общественных и т. д.) делегаций, вплоть до технических работников, персонально утверждался Политбюро.
Сохранились многочисленные обращения крупнейших деятелей советской науки с просьбой разрешить им заграничную командировку. Как правило, все зависело отличного статуса ученого и от отношения к нему на данный момент влиятельных членов Политбюро. «Право выезда за границу, неразрывно связанное с правом полного научного общения в мировой научной среде, является для меня элементарной необходимостью [подчеркнуто в документе — авт.] Я могу жить в стране, где этого права нет, только при условии фактического его для меня осуществления, как это было до сих пор [курсив мой — авт.], — писал академик Вернадский непременному секретарю АН СССР В.П. Волгину в июне 1930 г. В течение ряда лет «невыездным» был академик Е.В. Тарле. В январе 1935 г. он обратился к В.М. Молотову с письмом, в котором сообщал, что приглашен для чтения лекций в Сорбонну. Однако нарком просвещения А.С. Бубнов счел «нецелесообразным разрешать поездку проф. Тарле… это человек скользкий и политически притаившийся, хотя на словах он чуть ли не марксист». В результате Тарле решением Политбюро было отказано{202}.
Но и возвратившись из служебной командировки советские граждане вряд ли могли широко делиться своими впечатлениями; по крайней мере, разведчикам, вернувшимся из-за рубежа, категорически запрещалось сравнивать советскую и западную действительность{203}.
Конечно, зачастую подобная практика приводила к обратным результатам: люди, побывавшие за границей, не могли удержаться, чтобы не рассказать об увиденном. Конечно, их рассказы, порой преувеличенные, воспринимались по-разному. «Вот результат нашей дурацкой пропаганды. Твердим, что в капиталистических странах все плохо. Советские люди представляют себе, что в Америке все голодные, раздетые, живут в трущобах, и, приехав сюда, теряют всякое чувство пропорции», — комментировал подобные рассказы современник{204}.
Любопытно, что подобного, т. е. прямо противоположного желаемому, результата иногда достигала и западная пропаганда, неадекватно освещавшая ситуацию в СССР. Немецкий журналист писал в 1925 г.: «Когда иностранец приезжает в Россию и вместо ужасающих картин, рисуемых этой пропагандой, находит нормальную жизнь, то он бывает так удивлен, что закрывает зачастую глаза на все отрицательные стороны русской жизни»{205}.
Постепенно сам факт пребывания за границей стал рассматриваться как порочащий человека. Уже в начале 30-х годов ни в Политбюро, ни на ключевых постах в правительстве практически не осталось большевиков, прошедших эмиграцию (единственным и вполне объяснимым исключением был М.М. Литвинов). В декабре 1931 г. в беседе с немецким писателем Э. Людвигом Сталин (сделав, правда, исключение для Ленина) заявил, что большевики, не уезжавшие в эмиграцию, «конечно, имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты», и добавил, что из 70 членов ЦК не более трех-четырех жили в эмиграции. Впрочем, по его мнению, «пребывание за границей вовсе не имеет решающего значения для изучения европейской экономики, техники, кадров рабочего движения, литературы всякого рода…»{206}
На встрече с руководством Института мирового хозяйства и мировой политики в марте 1935 г. председатель КПК Н.И. Ежов «сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей»{207}. Выступая на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК, Л.М. Каганович, имея в виду вернувшихся в СССР, многократно проверенных сотрудников КВЖД, говорил: «Конечно, плохо, неправильно делать заключение, что все приехавшие — плохие люди, но, к сожалению, страшно много шпионов среди них»{208}. В записке заведующего отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Л.З. Мехлиса, датированной октябрем 1937 г., подчеркивалось, что «кадры газетной цензуры засорены политически ненадежными людьми», в частности, один из цензоров иностранных газет «владеет 9 языками, до 1927 г. ездил по различным странам (Литва, Германия, Англия), нуждается в серьезной проверке»{209}.
Отдельной и слабо изученной темой является история пребывания иностранных граждан в СССР. Существует ряд работ, в том числе и очень основательных, посвященных частным аспектам этого вопроса{210}, а также документальные публикации, прежде всего в региональных изданиях. Однако общая картина по-прежнему остается неясной.
Возьмем хотя бы количественный аспект. В течение многих лет в отечественной литературе фигурировали следующие цифры: на протяжении 1920–1930-х гг. СССР посетили примерно 100 тыс. иностранцев, или в среднем 5 тыс. человек в год{211}. Данная цифра была приведена в статье В.С. Лельчука и Е.И. Пивовара без какой-либо ссылки на источники и должна была иллюстрировать «закрытость» советского общества, наличие «железного занавеса». Так, авторы подсчитали среднее количество «посетителей» не только за год, но даже и за день, просто разделив 5000 на 365, получив, таким образом, ничтожное количество — 13–14 человек. Особо отмечалось, что «возможности их перемещения по стране были строго ограничены и находились под неусыпным контролем соответствующих ведомств»{212}. Эти подсчеты с тех пор вошли в научный оборот и фигурировали в различных изданиях (в частности, на них неоднократно ссылался и автор данной работы).