Страница 19 из 51
— В городе без отца-матери живете, Виталий Петрович?
— В общежитии, — живо отозвался лейтенант.
— Своего угла нет, выходит, — подбил Домрачев.
— Давали, да я отказался: в общежитии веселее.
— А вдруг семьей доведется обзавестись? В городе-то не больно с квартирами.
— Придумают что-нибудь. Жилье не проблема!
Ну что ж, и это точно… С милым и в шалаше ран!
Само собой. И не удержался:
— Невеста есть?
Лейтенант, как девочка, опустил ресницы.
— Я, когда ехал сюда, думал, все не так будет, — вздохнул. — Все по-другому вышло.
— Не жалей, Виталий Петрович, — разумея свое, сказал Домрачев.
Показалось ему, что не доволен лейтенант своим нынешним положением, Спал и видел поди лихие денечки со стрельбой и погоней. Ан не вышло. И казнится, что попал на обыденную службу.
— А я не жалею, — улыбнулся лейтенант. — Наоборот! — И доверительно сообщил. — Даже и не думал, что так бывает!
Он откинулся на спинку сиденья, глянул далеко, сколько позволял сумрак.
— Хорошо как!
Странной была та ночь, не похожая на все остальные, прожитые лейтенантом. Смотрел лейтенант вокруг, на оловянно посвечивающий разлив Амура, на молочно-белые чистые косы, на проступающее в рассветных сумерках мигающее звездами небо, на горы, уходящие в бесконечность гряда за грядой, — на самых дальних с резкими изломами лежит снег, — и чудилось ему: высветлился мир, сместилось время, осень весной обернулась. И первый раз за неделю мытарств по Амуру попросил лейтенант рыбоинспектора остановить катер посреди реки. Сбросил с себя милицейскую форму, встал на острый качнувшийся борт. Ветер отбросил назад, расплескал по голове лейтенанта волосы, и лейтенант, захлебнувшись от радости, оттолкнулся и ушел под воду. Понесло его течением, вынырнул — голова с поплавок.
— Возвертайся, — закричал Домрачев. — Возвертайся, утопнешь, глубь тут!
А в лейтенанта будто бес вселился — лейтенант нырял, кувыркался в воде, уходил от катера далеко, плыл то брассом, то кролем, то на спину ложился, и мир ему виделся голубым, в радужном сверкании брызг.
А по горизонту, по дальним сопочкам небо серым взялось, и недалеко уже было до рассвета.
Гошка в намеченную протоку пришел до света. Приткнулся к берегу, огляделся, прислушался — тишь вокруг, даже птиц не слышно; слышно только, как тараборит собственное сердце, и то глухо, как в темноте, да где-то на берегу в траве шебаршит то ли птица какая, то ли мышь. Глухо. Гошка достал из носового кубрика мешок с сетью, бережно перенес на корму, чувствуя, как во всем теле нарождается сладкий зуд нетерпения, сдерживая его, опростал мешок, положил сеть, смочил из котелка, чтобы отяжелела, но прежде чем оттолкнуться от берега и на весла сесть, выкурил папироску. Рыбу ловить — не дрова рубить, курить времени не останется.
А еще хорошо было Гошке, он и не опешил. Он знал, что возьмет много рыбы, всласть поработает, потягает упористую от рыбы сеть, всласть порадуется, глядя на круглых в теле метровых лососей, на их тугую упругость и серебряность.
Размечтался, не заметил, как докурил папироску и хватил полный дых бумажного дыма от затлевшего мундштука. Выбросил окурок на берег, снова поприслушивался и тогда уж сел на весла и загреб в глубь протоки.
И как бросил сеть, бросил в струночку — и поглядеть-то любо, — и забыть забыл, что против запрета решился, что поймать его могут и что есть на свете рыбоинспектор Семен Домрачев. Один он, Гошка Чальцев, был сейчас на весь белый свет. Он со своей сетью и кетой, что шла протокой в его сеть. Иногда он бросал весла, осторожно брался за отгон, прислушивался, и от толчков, которые доходили до него по веревке, сердце его, будто наплавок в потяжке, сладостно уходило вниз.
Есть, есть рыбка! Ах ты мать честная-пречестная… Еще! Еще! Боже ж ты мой, боже ж ты мой… Через эти толчки видел он сквозь мутную толщу воды, как с ходу ударяется в сеть кета, путается в дели, накручивая ее на себя, — все, матушка, отбегалась!..
Его это рыба, его, и никому он не отдаст ее. Пусть только попробуют…
— Душу вышибу! Бог видит: вышибу!
Неохотно шла из воды сеть. Гошка на первых метрах взопрел. И в первую же минуту мокрым стал от брызг, которые поднимала запутанная в сети рыба, заблестел серебринками чешуи — кета билась в ногах, оглушенная воздухом.
Скоро рыбы стало столько, что верхние лососи грозились перевалить за борт, и некогда было ему оглушить их — сеть тянуть нужно. И Гошка тянул, не разгибаясь, и спина, и руки болели, но боль была приятна Гошке — сладкая эта боль и радостная.
«Вот тебе и поуменьшилось кеты, вот тебе и запрет, а ее вон скоко — тьма темная!» — думал Гошка и пожалел, что, пока переберет сеть да выпутает рыбу, под паелы ее уложит, времени много упустит. Не хотелось Гошке спешить, хотелось поплавать в спокойствии, еще и еще раз пройтись по тоне.
Он, управляя двумя веслами, круто поставил лодку к берегу, едва сеть выбрал.
Светлело. По косе кусточки тальников поотделились друг от друга, птицы проснулись, засвиристели. И солнце вот-вот прорежется.
Гошка спешил. Руки его летали над сетью, без единой ошибочки дело свое делая. И как только сеть чистой делью легла на паелы в корме, прыгнул в лодку, погнал опять в голову тони. И папироску выкурить себе не позволил. Одно им владело в сей миг — сеть расстелить за кормой, еще раз за отгон рукой взяться, толчки услышать, натяжку ощутить, струнность.
И сплав снова был удачным — лодка огрузла, непослушной стала, неповоротливой. Прикинул Гошка: бочонок будет от двух этих сплавов. Часть на колодку разделаю, часть пластом пущу. А другой улов — на семужный посол. С ледком!
Все расплановал Гошка, даже вспомнил, где нож для разделки положил и что наточил его — бриться можно.
И в этот миг далекий рокоток двигателя различил. Весла как погрузил в воду, так и оставил там. Замер.
Так и есть, будь ты неладен, идет кто-то под островами!
У Гошки лоб взмок, взялся крупным бисером: вдруг их в протоку черти понесут? Тогда одно опасение: быстрехонько, без шуму под берег, под тальники и замри!
Налег на весла.
Неужто не проскочат мимо: увидят его, обложат, как волка, лишат улова? С них станется! Дали волю им — проходу нет! Как же — хозяева!
Пока ругался Гошка да греб, в жгут скручиваясь, шум двигателя попритих. Пошли, по всей видимости, главным руслом.
А скоро и вовсе смолк рокоток. Гошка послушал-послушал да снова за греби взялся. Решил вывести лодку поближе к горлу протоки, затаиться там и оглядеться, прежде чем полоснуть через Амур, из двигателя все возможности выжав. Скорость только и выручит. На скорость надежда. И главное — от островов оторваться, от тоней, дотянуть до холостого, нерыбного в этих местах правого берега. А там Гошка найдет что сказать, если наскочит вдруг Домрачев.
Подгребая к берегу под купу свислых тальников, вспомнил Гошка про ружье-двустволку. Вспомнил и присвистнул аж:
— Тю! Мы уток зорюем!..
Увязая в песке, он подтянул лодку поплотнее к берегу, чтобы не снесло течением, расстегнул ремни чехла и вынул ружье. Тяжело обхватился, застегнул на поясе патронташ. В правую сторону, где еще оставались свободные гнезда, вставил жаканы в латунных гильзах, туго запыжованных. Взял ружье, подбросил его, цепко, поймал, железно обхватив цевье, сузил в гневе глаза:
«Ну, Сенька, попадись на мушку, глазом бы не моргнул. Враз бы котелок продырявил».
Шел тихий ранний час, и скоро должно было взойти солнце.
Гошка вышел из тальников и оказался на чисто скошенной пойме, уставленной стогами, ровно залитой солнечным светом. Солнце било ему прямо в глаза, и он, ослепленный, прикрылся от него рукой и в это мгновение заметил, как от земли оторвалась и низко потянулась над далекой полоской воды, вытягиваясь в цепочку, стайка уток. Не раздумывая, Гошка почти бегом пустился по хрустящей стерне и уже никуда не смотрел, только вперед, где узким жалом охотничьего ножа блестела под солнцем протока.