Амгунь - река светлая

Когда он уже был на половине пути, вторая стайка поднялась в воздух. Он ускорил шаги, бежал, предвкушая удачу, легко, будто высушенный тренировками стайер. Но к тому времени, когда он достиг места, откуда наметил скрытно подойти к протоке, от воды, взбаламутив ее, с шумом, как-то слишком поспешно сорвалась еще одна стая, и почти в тот же момент он увидел серебристый катер, вынырнувший из-за излучины, увидел двоих в катере, узнал их и, прежде чем успел о чем-нибудь подумать, упал на берегу в подвернувшуюся впадину и прижался к нежной отаве крепко. Почему-то с ужасом он подумал, что все-таки лежит как на ладошке, не защищенный от глаз тех двоих в катере. Катер медленно шел протокой, словно прощупывал невидимыми щупальцами каждый метр пространства вокруг себя. Гошка почти физически ощущал на себе тяжесть их взглядов и все крепче прижимался к земле, локтями вдавливая в нее нежно-зеленые листочки травы, все отчетливее понимая, зачем он должен остаться незамеченным. Он осторожно поднял голову ровно настолько, чтобы увидеть катер и нет ли еще кого поблизости, кто бы мог стать нежелательным свидетелем. Нет, вокруг было пустынно, и с катера, кажется, его не заметили, в его сторону даже не смотрят.

«Протоками шныряют», — подумалось Гошке. Стало жарко.

Солнце палило. Он расстегнул две верхние пуговицы на куртке, ворот свитера был мокрый от пота. Он чувствовал, как весь — и грудь, и живот в одно мгновение покрылись потом, и волосы на голове стали мокрые, и прядь прилипла ко лбу, когда он провел рукой по лицу. И рука стала влажной, и Гошка вытер ее о полу куртки, а затем из последнего гнезда патронташа вынул патрон с латунной гильзой и, перехватив его пальцами, сломал в затворе ружье и зацепил ногтем за бортик патрона, сидевшего в стволе, вытащил его, а на его место дослал латунный. То же он сделал со вторым стволом, потом удобно устроил ружье перед собой так, что приклад уперся ему в плечо, а правый глаз по стволу лег в ту точку на воде, где, по его расчету, должен появиться катер. Ненавистный катер с ненавистными людьми.

Звук работающего мотора молотил безмятежный девственный воздух островов, но еще сильнее било по нему Гошкино сердце. Он следил, как оба звука сливались, отрабатывая синхронность своих ударов, слились — и тогда раздался взрыв.

Потом Гошка никогда не мог объяснить, как это случилось, словно подчинялся он какой-то неведомой силе, исходящей от слияния этих двух звуков. Он нажал на курок вначале правого ствола, а потом левого. Он видел, что попал, видел, как тот, в которого пришелся первый выстрел, вскочил на ноги, нелепо вскинув над головой руки с судорожно растопыренными пальцами, и тут же рухнул на сиденье, сломавшись в спине. Он видел, как после второго выстрела тот, в которого был послан жакан из левого ствола, с искаженным от боли или ярости лицом направил лодку к берегу, и что это было лицо рыбоинспектора.

Он снова поймал на мушку одноглазое лицо Домрачева и, когда тот перевалился через борт в воду, потянул курок, но выстрела не произошло. Он забыл перезарядить ружье. Понял это и все же продолжал жать на курок, совершенно не сознавая, что делает, а ненавистное, устрашающее лицо приближалось. Инспектор бежал гигантскими шагами, неестественно прямо, не прячась, не увиливая от направленного на него черного дула, правая рука сжата в кулак, а левая маятником болтается из стороны в сторону.

В наступившей тишине было отчетливо слышно, как он бежит; земля содрогалась под его ногами. Он все ближе, его уже ничем не удержать, не остановить, ничем от него не защититься, и пуля его не возьмет. Пуля не возьмет! Не возьмет!

Животный страх поднял Гошку на ноги. Еще мгновение как загипнотизированный он смотрел на неуклонно наваливающегося на него в беге рыбоинспектора, потом смешно подпрыгнул, крутнулся вокруг собственной оси и, взвизгнув, побежал к спасительным тальникам. К тальникам. Туда! Успеть — и я спасен! Я буду жить! Я хочу жить! Почему он не стреляет? В меня? Нет-нет! Нужно бежать зигзагами, так в меня труднее попасть. В меня… попасть! Вон тальники, близко, сто метров, не больше — и ты спасен!

Он начал метаться из стороны в сторону, пригибаться, не решаясь оглянуться назад, на своего преследователя, страшась увидеть нацеленный на него пистолет. Еще несколько стремительных скачков, и он пулей врезался в тальники, и они его поглотили, закрыли его спину. Какое-то время он еще бежал, подминая тонкие деревца, но вот с бега он перешел на шаг, остановился, быстро перезарядил ружье, круто повернулся на шум раздвигаемых тальников и стал ждать.

Домрачев задыхался. Погоня, в которую он бросился, не помня себя от ярости, затянулась, и дыхание начало изменять ему, и ноги отяжелели, и страшно болела левая рука, на которую он старался не смотреть. Он и без того знал, что с ней плохо, но заняться ею значило потерять время и упустить зверя. Этого он позволить себе не мог. И все бежал. Бежал, задыхаясь, не видя ничего перед собой, кроме широкой спины, — все остальное было подернуто каким-то красноватым туманом. Спина зверя виднелась четко — каждая складочка желтой шкуры, обтягивающей ее. Недосягаемая спина! Если бы он мог бежать хоть немного быстрее! Он догадывался, что Мальцев (Домрачев признал его сразу) не просто бежит к тальникам — там у него стоит лодка, спасительная лодка — и что он бежит к ней, и если не догнать его сейчас, то потом ловить будет некого. Мальцев уйдет. Вот он достиг тальниковых зарослей.

Домрачев остановился. В груди хрипело, с хрипом вырывалось изо рта дыхание, в голове, словно в тесной кузнице, молотом стучала кровь.

— Так, — прохрипел он, стараясь оценить обстановку и выработать план действий. — Мне его не догнать. Здорово бегает, собака. В тальниках и вовсе не догнать, — размышлял он. — Прет, как сохатый. А там у него лодка. А моя лодка далеко, и ворочаться к ней — пустое дело. Выходит, на берегу его только и можно прижучить. Пустыми руками прижучить вооруженного.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что его самого могут прижучить, как брата, как его брата Алексея пять лет назад здесь же, в тальниках, прижучили полным зарядом — крупной дробью саданули в голову из обоих стволов.

«И меня так могут. Могут, очень просто могут. И не опросят, хочу я жить или нет. И детей моих не опросят. От страха и злости нажмут на курок — все», — невесело подумал он.

Эти мысли прошли вторым планом, но именно они решили исход преследования. Домрачев решил не лезть на рожон: так ни за понюшку табаку он не даст продырявить свою голову. Решил он идти напрямую через тальники к протоке, надеясь, что Чальцев дольше его проплутает по зарослям. Встретить его там, где он меньше всего его ожидает, — на берегу, и, если сложится удачно, захватить лодку.

Он так и решил, и медлить уже было нельзя. Не было времени ждать, когда успокоится дыхание и сердце перестанет биться оглашенно. Но одно он сделал для себя — расстегнул поясной ремень, петлей накинул на шею и в петлю осторожно, помогая здоровой рукой, сунул левую, искалеченную руку. Бежать стало легче.

И он побежал, с трудом перемеживая ноги, спотыкаясь о кочки, оступаясь, и торопил себя, раздвигал здоровой рукой неподатливые путы тальников, морщился от боли, задевая о ветки больную руку, ударялся головой, плечами; хлесткие ветки били его по лицу, но он продирался сквозь них и бежал, если это можно было назвать бегом, и не падал — не давали падать деревья, и вдруг вывалился на чистый берег — под ногами сыпучий песок, впереди — голубая протока, лодка, Гошкина лодка.

Домрачев выкрутил у двигателя свечи и положил их себе в карман, весла взвалил на плечо и отнес в тальники. А Чальцев еще не появился, и не было слышно его шагов.

Домрачев вернулся, набрал полную пригоршню воды, ополоснул лицо и пошел, загребая сапогами песок, к тальникам. Теперь он будет спокойно ждать появления Чальцева. Теперь пусть он приходит. А он придет сюда, потому что еще не знает, что жестоко просчитался. Но ему уже пора бы прийти. Откуда он грянет? Из тальников или пришкандыбает берегом?