Дневник пустого человека

Не живи настоящим,

Только грядущее область поэта.

Но Брюсов настолько плоский поэт, а я настолько НЕ ПОЭТ, что ко мне эта картонная пика не имеет отношения. Пусть им юноши зачитываются, очкарики разные, которые думают, что стихи высиживаются в государственных и частных библиотеках.

Я же хочу сегодня рассказать почти смешную историю о том, как я умирать собирался и что из этого вышло. Однажды у меня заболел живот: рези начались. Аппендицит, скажет догадливый читатель. Я ж в медицине ни бум-бум, поэтому настолько встревожился, что уж подумал, что у меня рак какой-нибудь. Я с трудом добрался до собственного телефона и вызвал “скорую”. “Скорая” приехала, и врач, обследовав мой живот, с озабоченным видом сказал, что это, может быть, аппендицит, но скорее всего что-то более серьёзное. Тут-то я окончательно и пал духом. Мне вдруг живо представилась собственная смерть, и я испытал животный страх, да такой силы, что позабыл о резях в животе.

Меня отвезли в больницу, где вплоть до операционной я пребывал в необыкновенной подавленности от сознания предстоящей гибели, так что наружная жизнь мною плохо оценивалась. Единственно, я хорошо запомнил момент, когда уже, лёжа на операционном столе и бессмысленно разглядывая лица хирургов, я заметил среди них женщину необыкновенной, как мне тогда показалось, красоты, и сознание того, что она будет прикасаться к моему телу, вызвало во мне лёгкую негу. Вот что может вызвать из подавленности иного юного умирающего!

Одним словом, мне сделали операцию. Через некоторое время я очнулся, узнал, что мне вырезали аппендицит, что всё хорошо, и необыкновенное состояние покоя и умиротворения разлилось по всем моим членам, заполнив ум и душу. Я с какой-то небывалой цепкой внимательностью разглядывал окружающие меня предметы, людей, находящихся в комнате, как побывавший на том свете человек, и всё-то мне становилось жалко, и всё-то здесь должно погибнуть. Однако эта мысль заключала в себе не страх, а светлое грустное чувство.

Целую неделю я жил этим состоянием, ко мне приходили друзья, они болтали, шутили, а я смотрел на них, и меня не покидало ощущение будто между нами существует невидимая преграда, и вот они не догадываются, что и они умрут, что всех надо жалеть, и мы друг другу должны помогать, и жить, как братья и сёстры, потому что мы все умрём; что вот это солнышко, эта скамейка, это деревце тоже умрут вместе с нами и т. д. и т. п…

12.....1991 г.

Полгода не писал дневника. Сегодня открыл, перечитал и вижу, каким всё-таки зелёным ещё человеком я его начал. То есть начал-то я его как раз разочаровавшимся в жизни неврастеником, который изрядно пострадал и вот честолюбиво возжелал причитающейся на его долю славы. Кое-что мне сейчас чрезвычайно смешно, особенно последние записи, где я уже как граф Толстой поучаю человечество. Теперь я не в претензии к человечеству как прежде, и не пытаюсь объясниться с ним, разрабатывая литературный стиль 19-го века. Впрочем, я, может, ошибаюсь, и не думай, читатель, что сравниваю себя из тщеславия со стилистикой 19-го века, а просто иронизирую: мне смешно было б кому-то подражать. Я уже давно забыл, зачем начал эти записки, да и была ли какая-то высшая цель? Вряд ли.

2.....1992 г.

Да, вот уже два года прошло с тех пор, как я вожусь с этим дневником. Каким я его начал? Со следами былой неврастении. Каким заканчиваю? Абсолютным циником и эгоистом. Пожалуй, больше не сяду писать. Хватит, хватит, хватит! Всё одно: что в лоб, что по лбу. Прощай, читатель. Привык я к тебе, жалко даже расставаться: родной ты мне стал человек. И всё же прощай. Андрей Ленский.

От издателя

Прошло два месяца с тех пор, как напечатан “Дневник пустого человека” и, к моему удивлению, этот дневник имеет положительный успех. До сих пор приходят письма с просьбой дать адрес, фамилию автора записок или поместить интервью с ним (обязательно с фотографией. Некоторые же дамы требуют фотографию автора в полный рост (?!).) Так вот, чтобы предупредить подобные просьбы я вынужден сказать правду, правду горькую: автора “Дневника” уже нет в живых. Да, он погиб, попав два месяца назад в психиатрическую больницу. Он, спустя месяц, покончил жизнь самоубийством. Об этом мне сообщил его товарищ Евгений Онегин, который по просьбе редакции сейчас пишет воспоминания о нём, и как только он закончит работу, мы с удовольствием напечатаем его труд и тем утолим любопытство читателей. Я же хотел кончить своё объявление воспоминанием о моей единственной встрече с Андреем Ленским, которая произошла три месяца назад, когда он принёс свою рукопись к нам в редакцию и затем пропал из поля нашего зрения.

Я разделяю точку зрения тех читателей, которые возмущены “Дневником”, ибо, по-моему, неприличен сам тон автора, не говоря уже об отдельных умозаключениях. Но так как о покойнике плохо не говорят, то я более не добавлю ни слова. Итак, в один заурядный день ко мне в кабинет вошёл молодой человек, с заранее красным от стыда лицом (что по нынешним временам почти редкость: обычно те, которые приносят рукописи, ведут себя так, будто приносят чужое: долго и обстоятельно торгуются, если редакцию удовлетворяет материал или же умаляют взглянуть попристальней на досуге, если автору отказано). Этот же молодой человек краснел, досадовал на собственное целомудрие, и, видимо, не считая меня за человека достойного, с раздражением, как к обидчику, обратился: “Вы бы не могли принять рукопись? НЕОБХОДИМО ЭТО НАПЕЧАТАТЬ”.

Признаться, только мэтр мог подобным образом начать разговор, и поэтому я ответил сухо: “Пожалуйста, садитесь”. (Я тридцать лет посвятил литературе, но никогда не позволял себе так начинать разговор с теми, от кого зависит судьба моего произведения!)

Он сел, отдал свою рукопись и уставился в мои глаза, причём лицо его стало бледнеть, и желваки заиграли на его скулах. Признаться, у меня задрожали руки от такого обращения: разве можно так начинать?!

- Если вы не хотите, чтобы я читал, то я и не буду.

Молодой человек резко отпрянул и убрал свой взгляд.

- Нет, читайте,- сказал он, дёрнув плечами.

Я уткнулся в рукопись с тем, чтобы прочитав пару страниц, отказать автору, но не тут-то было: меня увлекла эта вещица и я, внутренне возмущаясь во многих местах, негодуя даже, всё-таки дочитал её до конца. Затем я поднял глаза и отметил некоторую перемену в настроении автора. Видимо, он внимательно следил за мной во время чтения, а я (хотя и очень хотел временами) не поднимал на него глаз, что наверняка им было также замечено, поэтому он холодно и несколько высокомерно спросил:

- Ну как? (Правда, взгляда моего долго не выдержал: потупился.)

- Ну что ж, - начал я официально. - Это интересно. Может быть, это возможно напечатать.

Тут я почувствовал, что начинаю краснеть, изобличаемый совестью: мне показалось, что он ловит меня на фальшивой интонации и понимает, что я откровенно ему позавидовал. Однако мой посетитель сам неожиданно покраснел и, отпустив глаза, спросил:

- А когда напечатаете?

Одним словом, далее разговор протекал формально, я не подавал виду, что этот человек мне крайне интересен, чтоб не льстить его самолюбию, он же из гордости не подавал виду, что крайне заинтересован в моём словесном признании его труда. Мы условились встретиться через пару недель. Я дал ему свой рабочий телефон и на прощание пожал его холодную влажную руку. После чего он неловко развернулся в дверях и исчез. Одет он, кстати, был чисто, но безвкусно. На ногах были тряпичные зелёные туфли, которые никак не гармонировали со светло-серыми узкими штанами и голубой рубашкой.

Вот и всё, что я запомнил об этом человеке. Через две недели он не позвонил. Я же, так как решил издать его “Дневник”, сначала обеспокоился, но потом подумал, что автор найдётся, как только его труд появится в журнале. Я прошу прощения, что в своих воспоминаниях слегка увлёкся и дал таки не вполне лестную картинку поведения этого молодого человека, даже позволил себе трактовать его поведение, но что поделаешь - привычка литератора!