Страница 2 из 8
4.....1990 г.
Сейчас все говорят об экономике. Да, я согласен, что мы в дыре. Но посмотри вокруг, дорогой читатель! Сколько алчности, как все возмечтали разбогатеть! И повылазила-то всякая дрянь. Да разбогатеем мы, милые! Даже в этом не сомневайтесь. Разбогатеем. А что дальше? Вот вопрос. Я, собственно, для себя ничего не хочу, я в себе разочаровался, жизнь для меня копейка. Но детям-то нашим нужен идеал. А что вы предложите? Увидите, дети захотят опять коммунизма.
7.....1990 г.
Я никак не понимаю сквозной цели своего дневника. То есть я понимаю цель тщеславную: чем больше напишу, тем внушительней будет. Однако для цели творческой, помимо одного благородного желания показать себя в центре противоречий нашего времени, должно быть нечто более высшее и более талантливое. Я чувствую, что могу так писать до самой смерти, а в результате окажется, что я не более как заливисто свистнул в общественном месте в своё тщеславное удовольствие. И всё же таки я надеюсь, что всё это крайне здорово, что я написал, а если и скажу об отсутствии сквозного сюжета и прочих нецельностях, то лишь для того, чтобы упредить читательскую критику в свой адрес. Ведь ты, читатель, всё-таки не стоишь ни одного листочка из моего дневника. Да и вообще. Сказать тебе правду? На этом вонючем, но таком дорогом белом свете есть, пожалуй, два-три человека, чьё мнение может действительно сокрушить меня. На твоё же мнение я плевал и заранее упреждаю все твои пошлые выпады в свой благородный адрес. Однако ты думаешь, что я кончил? Нет, погоди! Я ещё хочу тебе кое-что сказать. Вот ты, читатель, всё ищешь в литературе каких-то небывалых откровений, тебе всё хочется иметь пророка в своём отечестве. И вот ты называешь пророками очередных пушкиных, чьи вонючие сочинения не переживут тебя, читатель. А я тебе говорю, что сейчас нет хороших писателей, кроме меня, конечно. Но так как я на этом своём дневнике и издохну, то считай, что я действительно не более как хулигански свистнул. Теперь послушайся моего совета и не ищи сейчас ничего из-под литературы. И хотя всё-таки надеюсь, что придёт какой-нибудь новый Пушкин, но пока его нет и поэтому слушай: у тебя под носом жил и умер Андрей Тарковский. Поверь, это дарование куда крупнее всех наших настоящих писателей вместе взятых! Слушай далее: жив пока ещё, слава Богу, Анатолий Васильев, театральный режиссёр. И, наконец, никак не может из-за внешних обстоятельств досоздать свою “Шинель” Юрий Норштейн. Вот тебе три кита русской культуры минимум последних двух десятилетий. И если ты, простодушный читатель, действительно так благороден в поисках истины и ищешь пророков в своём задрипанном отечестве, то направляю тебя по адресу. Теперь ты скажешь, с какой стати доверять мне? Ну тогда ты ни черта не понял из того, что я здесь бормочу, и тогда я отсылаю тебя к Ерофееву или подальше.
8.....1990 г.
Вчера я был несколько навеселе, читатель. Поэтому прости за игривость формы. Однако с содержанием я согласен, и раз я уже заговорил о Тарковском, то хочу тебе сказать, что в прежнее славное время на моё сердце этот гений произвёл неизгладимое впечатление. Когда-то я хотел бы чистить ему ботинки, бегать за сигаретами, если б он курил, унижаться до крайней степени и почитать всё это за величайшее удовольствие от сознания величия этого человека. Есть ещё два таких человека, которым я проделывал бы то же самое, но они ещё, слава богу, живы, поэтому не стану их называть, а то ещё попросят обещанное исполнить. А ведь я теперь-то это проделывать не стану. Не стану не потому, что чрезвычайно горд, а потому что мне ВСЁ РАВНО. Мне уже два года как ВСЁ РАВНО: моя душа мертва, и если я каким-то чудом и делаю эти записки, то с невероятным напряжением воли и воображения, - ведь воображение питает только живое чувство, а у меня, кроме желания не сгинуть бесследно в этом мире, нет иных желаний. Вот до чего докатился “начинающий художник”! Правда, у меня теперь есть одно маленькое преимущество: мой настоящий характер чрезвычайно привлекает женщин. Ежели на моём челе отражается исключительный эгоизм и сухость мысли, и более ничего не отражается, то они это принимают за некую чрезвычайную волю; если в моей душе осталось одно дерьмо, то ими это принимается за оригинальный и современный взгляд на вещи… В общем, вот такое короткое преимущество, и я им, конечно, пользуюсь в своё удовольствие, да в том-то и дело, что нет в этом для меня теперь особенного удовольствия, и кроме презрения и отвращения ничего не остаётся во мне для женщины, пойманной на изложенную приманку. Раньше хоть благодарность некоторую испытывал, а теперь и этого нет. Гадко, дорогой мой читатель. Впрочем, я сегодня опять немного выпил и не слежу за тем, что тут чирикаю…
11.....1990 г.
Не люблю Набокова. Все говорят: читай Набокова. Начинаю читать: ерунда какая-то! Все эти хитросплетения его ума меня крайне раздражают. Вот он, к примеру, ставит рядом два слова, определяющие предмет, ну, женщину, например, и я чувствую, насколько эти два слова разное в себе заключают. Ведь слово имеет объём, вес, то есть оно определяется содержанием, а у него слово имеет цвет, наружность, пестроту, то есть никак не соотносится по внутреннему смыслу. И выходят этакие бестолковые кружева. Я не удивился тому, что Набоков не понимал и не любил Достоевского, называя его сентиментальным и грубым художником, и крайне смешно заявляя об его до-фрейдистских комплексах, как будто Достоевский меньше Фрейда разумел в этом или как будто пришёл Фрейд и отменил комплексы Фёдора Михайловича. Набоков схватил самое низменное, но не увидел главного, потому что главное слишком бурно в корне и слишком высоко в кроне.
8..... 1990 г.
Сегодня 8-ое марта. Самое время написать что-нибудь о любви. Однажды я был безумно влюблён в одну актрису. То есть тогда она ещё не была актрисой, а была студенткой. Мы с ней познакомились вот как. Она училась у одного знаменитого режиссёра, и я для того, чтобы взять у него интервью, пошёл в институт, где он преподавал, и попал на спектакль. Вы знаете, бывают в жизни такие мгновения, которые не повторяются никогда. Впрочем, не повторяется ничего, но эти-то мгновения вы запоминаете на всю жизнь. Потому что они особенные. Так вот. В зале сидело очень много всякого сброду; я сидел ближе к сцене, смотрел спектакль, зевал. И вдруг появилась ОНА. Сказать, что она была необычайно красива, - значит, ничего не сказать. В её глазах было столько жизни, столько... как бы это выразить... столько бархатного блеска... Тьфу! Пошлое выражение! А ведь я хотел сказать как можно точнее. Нет, никогда не надо стараться! Надо всего касаться слегка. Так вот... Эх, сбился я с волны! В общем, мы встретились с нею глазами. Я не знаю, но мне показалось, что эту горячую волну, которая накатилась мне на сердце, почувствовала и она. Потому что девушка замешкалась, отвернулась, вновь повернулась, чтоб посмотреть на меня, и порозовела.
Теперь самое место сказать, что я тогда ещё боготворил женщин. Боготворил не столько из воспитания, сколько из сердечного целомудрия. Очень сожалею, что сейчас мне боготворить крайне трудно, да и невозможно, если сказать по совести. Тогда же я чрезвычайно оробел и не решился к ней подойти после спектакля, но узнал номер её телефона у её однокурсника под предлогом, кажется, интервью.
Итак, я трепетал и не знал, действительно ли с ней произошло то же, что и со мной. И тут родилась во мне одна идея. Я вечером позвонил своему другу, попросил его как можно скорее достать два фрака (ему это было сделать несложно, он работал костюмером в одном театре) и завтра быть у меня с утра.
Я задумал сразить её своей неординарностью, хотел, чтобы она поняла, с кем имеет дело! Поэтому решил устроить свидание на городской свалке, что недалеко от моего дома (она, кстати, жила где-то неподалёку, это мне стало понятно по первым трём цифрам её домашнего телефона). Представь себе, дорогой читатель, - груда мусора, вонь, мухи, гора металлолома и сверху этого стою я со своим другом; оба во фраках и белых перчатках! Эффект! Я отдаю цветы своему другу. Он спускается, преподносит их ей. Затем помогает девушке взобраться. Мы стоим с ней вдвоём. Под нами грязь, дерьмо. Мы сверху этого. Друг куда-нибудь исчезает. Мы остаёмся одни... Дальше я не додумал. А что было думать? Дальше была бы проза, потому что надо было бы спуститься. Ну и идти куда-нибудь.