Убу

Наконец, мы, горожане, знаем: много есть прелестного на белом свете, но мы отказываемся от этого на долгие сроки, окружив себя четырьмя стенами на работе и дома. Для нас важно одно, пусть мы не путешествуем, лишь бы дверь была не на запоре: вдруг когда-нибудь соберемся.

И у животных тоже остается надежда: «Когда-нибудь убегу».

Но куда хотела бы убежать Кнопа? На улицу, где машины? В кондитерский магазин? Или в лес? Правда, в лесу ей бы понравилось. И все же ее, истинную горожанку, после леса потянуло бы на площадку молодняка.

Выйдя из Краснопресненского метро, видишь, как пожелтели ясени зоопарка. Но еще кое-где зелена — хотя и не молода по-весеннему, а тяжела, темна — листва лип. За решеткой ворот широкий круг птичьего пруда, усеянный утками, гусями, лебедями, отражает уличное дымно-пасмурное небо. За прудом зеленеет домик Чи-Чи и Ань-Аня.

Будни. Народу мало. Звери отдыхают от летнего человеческого нашествия. Пожалуй, один лишь морж, у которого так стерты клыки, что он скорее похож на моржиху, скучает в своем бассейне без внимания посетителей: он очень любит выпрашивать куски кренделей. Да и ларек с традиционными горячими бубликами, которыми в зоопарке торгуют еще с довоенных лет, закрыт. Остужающее дыхание осени повеяло и на горячие бублики.

В плаще уже холодновато. Вокруг перемены. В вольере копытных выросла египетская пирамида прессованного сена.

Меньше хищников в холодных клетках. Гиену и гепарда перевели в зимнее помещение, на днях туда перейдут львы. В теплые дома перекочевывают бегемоты и попугаи, змеи и черепахи.

Летние клетки обезьян опустели. Недавно я еще видел зеленых мартышек, но почему-то без детеныша. Что с мартышонком? Заболел? Погиб? Или боялись, что простудится?

За короткий срок изменились зверята с площадки.

Волчата догнали и даже перегнали по росту динго. У лисят мех загустел, они стали сильнее и красивей. Барсучонок — тот совсем раздулся — тугим животом подметает землю. Макс и Кнопа роют берлоги (обязательно под каким-нибудь предметом), а потом служительнице приходится засыпать ямы. Мишки все такие же попрошайки и мычат, выпрашивая у девушки печенье: «Му-у» да «му-у» — прямо как в сказке Чуковского про телефон.

Их вольер осеняют старые липы, и на площадке, под звериными лапами, теперь много опавших листьев, но медвежата тянутся через решетку. Они мычат, выпрашивая хотя бы один листочек из целого вороха, который сгребла служительница.

— Ну на, бери! Обязательно этот? — говорит девушка, протягивая желтый вялый лист.

И медвежонок жует его с благодарностью, как угощение.

Мои наблюдения над пандами закончены. Осталось дождаться их свадьбы. Но мне жаль покидать этот сад зверей. Сейчас, пока обезьянник закрыт и нет никого из посетителей, самое время получить туда пропуск. И я иду к заведующей…

Человекообразных обкормили арбузами и виноградом.

Результат известный.

Может, поэтому они встретили незнакомца довольно минорно. Только Сильва чуть не царапнула меня: я угостил тянучкой сначала орангутанга, Сатурна, молоденьких шимпанзе Романа и Вегу, а ее — в последнюю очередь. Да еще орангутанг Кипарис показал свой эгоистичный характер: любит, чтоб занимались только им, и оплевывает тех, кто его оставляет.

Надо посмотреть на это рыжее мохнатое чудище с бандитской физиономией, сделанной из подметочной кожи, как оно с предупреждающим свистом («с-с-с, с-с-с») вдыхает воздух, набирая слюну! Рожа дремучая, большая, глазки крохотные, внимательные, фигура согбенная, космы — длинные, рыжие — свисают с длиннющих рук, с коротких ног, со всего тела…

А какой он любитель нежностей!

Служительница должна подойти и пошлепать его по вытянутым губам, почесать ему нос, помять его огромные пальцы (с тыльной стороны, чтобы не ухватил). Кипарис не знает своей силы, и этим он опасен даже для тех, к кому давно привык, — даже для Александры Петровны, на которой уже много лет держится весь дом человекообразных.

— Однажды я вот так стою, — рассказывает она, — а Кипарис (я не заметила), негодяй такой, выломал один прут и мог протянуть ручищу, я стояла совсем близко, занималась с шимпанзе. Как он тут схватил меня за ногу, как дернул — я упала. А ногу он не отпускает. Схватился бы он за сапог (я была в резиновых сапогах), я бы сапог ему оставила, но он — выше сапога. Сорвал с меня платье, выворачивает ногу, я ору, обезьяны кричат, такой шум поднялся, а он все не отпускает. Ладно дверь была не на крючке (я раньше на крючок закрывала). Вошла тут одна из наших, женщина, растерялась. Еще бы: гам, грохот! «Обливай его водой» — кричу ей. Не слышит. Наконец она сообразила, облила. Тогда этот черт меня отпустил. Встала я на ноги — вроде бы ничего, цела. И вдруг с меня вся одежда упала. Я как обольюсь потом, села на пол и не могу пошевелиться!..

Обычно, когда Кипарис много плюется, ему дают понюхать бутылку с нашатырным спиртом. Он тотчас делается паинькой: не нравится. При мне его успокоили, дав по случаю расстройства сушеной черники.

Орангутанг взял коробочку и аккуратно высыпал себе ягоды в оттопыренную губу. А губы у него большие и глубокие, точно галоши.

На следующий день я держался в недосягаемой для обстрела зоне — возле клетки с четырехлетними Романом и Вегой. Впрочем, на этот раз Кипарис не требовал к себе внимания. Он был доволен тем, что я принес ему цветной лоскуток.

Занятий с тряпкой хватило ему на целый час. Он покрывал ею свой затылок или кусал зубами и, несмотря на однообразие такой игры, прерывал ее лишь для того, чтобы ответить на заигрывания Сильвы. Когда ему удавалось схватить ее за шерсть, она пронзительно визжала, и служительница ругала ее:

— Сильва! Сама не задирай, сама виновата!

Другим обезьянам тоже достались подарки. Сильва повесила себе на шею матерчатый поясок, Сатурну я дал большой мяч, а Роману и Веге подарил целлулоидную рыбку, погремушку и мячик.

Рыбка и погремушка были тотчас погрызены, а мячик не пролез через решетку. Роман интересовался им недолго. Обезьянчик сильно кашлял, и нос у него был мокрый. Ему не удалось взять игрушку, и он глядел, как ее пытается взять Вега. Та оглядывалась на Романа — обезьянчик лежал на своей полочке на животе, поджав под себя ноги, положив голову на скрещенные руки, — и, видимо, по выражению его глаз Вега понимала, что он не сердится на нее за то, что она, девчонка, хочет быть удачливее парня. Она протягивала Роману руку, он отвечал ей тем же, они соприкасались пальцами. Это означало: «Разрешаю». Может быть, он ей сочувствовал, что и у нее ничего не получается?

К Сатурну, взрослому шимпанзе, мяч удалось протолкнуть через окошко. Он бросил на пол тряпку, которой играл, и стал бить мяч ладонью об пол, пинать его, подбрасывать под потолок. Затем сел на полку и, держа кисти рук обвисшими, стал ловить и кидать мяч между расставленных ступней. Наконец он решил попробовать мяч на зуб, хотя служительница кричала ему: «Не смей!» Прокушенный мяч хлопнул — Сатурн с перепугу слетел с полки, забился в угол и там затих.

— Сейчас я у него возьму, отдам малышам, — сказала служительница.

Она подошла к окошечку.

— Отдай мяч!

Не отдает.

Она принесла яблоко.

— Сатурн, отдай мяч, возьми яблоко… Нет, сначала отдай.

Сатурн отбил мяч подальше от нее. Надавил на игрушку и выжал из нее воздух.

— Сатурн!

Шимпанзе только обернулся.

— А если ему конфету?

— Сейчас дам ему витамин, — ответила служительница. Она взяла из аптечки коробку драже и показала обезьяне.

Сатурн взял выжатый мяч, вернул женщине и подставил ладонь, в которую посыпались желтые горошины…

В воскресенье приходит со мной жена.

Домик человекообразных — я об этом еще не сказал — темен и тесен (а новоселье, по разным причинам, будет еще нескоро), и женщина в нерешительности останавливается на пороге. Три человека в пространстве между обезьяньими клетками — и уже трудно повернуться!