Убу

Как быть теперь, когда барсучонок почти с головой зарылся в песок?

Особенно любопытна тоненькая, худенькая лисичка. Навострив ушки и подрагивая ими, она кружит около землекопа.

Подваливает сюда и Кнопа.

Лисенка ей ничего не стоит отогнать, но обидеть барсучонка страшно. И она только шевелит носом его шерстку.

Служительница взглянула. Нельзя ждать, что последует дальше. Она быстро подходит, берет Кнопу одной рукой за ухо («уф-уф» — сердится медвежонок), другой — обхватывает ее за живот и сажает медвежонка на качели, к восторгу наблюдающих ребятишек.

Ах, Кнопа, Кнопа, такой ручной зверь, почти артистка, выезжающая с лекторами в колхозы, на предприятия, в школы, — и все время двойка по поведению!..

От малышей к бамбуковым медведям шагаешь мимо обезьянника. Надо спешить к пандам: днем они спят — и что тогда увидишь? И все же останавливаешься возле обезьянок.

Зам. директора зоопарка по науке, Анфиса Митрофановна, советовала мне понаблюдать за капуцинами, которых я раньше не знал. «Они очень умны», — сказала она.

Об уме их, правда, трудно судить, если смотришь всего несколько минут, да к тому же стоя перед барьером. Но они забавны.

В одной клетке — четыре капуцина (как в старой студенческой песне). Толстые кошачьи хвосты, беличья — только потемнее — шубка. Ростом они — с кота-недоросля.

У каждой обезьянки — черный ежик на голове, рыженькая бородка, осмысленная мордочка, и, когда такой бородач (самки тоже бородачи) лезет вверх по решетке, он похож на матроса с пиратского брига, взбирающегося на мачту. Или — по-современному — на дикого, донельзя обросшего и заплутавшего туриста, когда он лезет на сосну, чтобы разобраться в обстановке.

Этих капуцинов называют бурыми. Ничего монашеского в них на первый взгляд нет, если не вспомнить, что «капуцин» — маскарадный костюм, плащ с капюшоном, и в то же время одежда бродячих монахов. Когда присмотришься к обезьяньему затылку — увидишь что-то вроде капюшона.

В соседней клетке прыгает другой капуцин — по названию белоплечий, но скорее белолобый. Я на него поглядываю только мельком — и напрасно, как узнаю позднее…

«Капуцины симпатичны, — думаю я, — но интересней всего следить за семьей зеленых мартышек».

Мартышки — соседи капуцинов. Они очень изящны, у них кошачья походка, и шерстка их приятной окраски. На голове у мартышек зеленые «тюбетейки», надвинутые на самые брови, на лицах черные «маски», и мордочка каждого опушена взбитыми белыми бакенами.

Их трое: отец, мать и детеныш — настоящий котенок: по прыжкам, по выгибанию спины, по размерам. Он играет с матерью, подскакивает на одном месте, прыгает ей на шею, садится перед матерью на задние лапки, а ручки протягивает к ее жующему рту или же тянет к ней мордочку, словно для поцелуя. Все эти нежности отцу явно не по душе: он сидит над ними на деревянном порожке с недобрым выражением лица, иногда кивая вниз головой и показывая зубы. И мартышонок-котенок постоянно на него оглядывается, отскакивает от него боком, а если забудется в игре и полезет вверх, к отцу, то испуганно спешит назад к матери.

В жаркие дни он резвится неутомимо, а в прохладные утра мать прижимает его к себе, обняв обеими лапками за шею, и если прыгает — то он сам держится за ее шерстку.

Ему, наверно, в это время вспоминается самая ранняя пора жизни, первые месяцы, и он хочет продлить свое молочное детство. Во всяком случае, когда показывается солнце и мать пытается оторвать от себя детеныша, тот верещит и сопротивляется до последнего.

Напротив низших обезьян, в соседнем доме, живут человекообразные. Сейчас они тоже в летних клетках — и слышно, как возле них зрители шумят не меньше, чем возле площадки молодняка.

Людей, незнакомых с высшими обезьянами, поражает то, что все шимпанзе пьют чай из бумажных стаканчиков, хлопают в ладоши, ожидая награды, или что обезьяна Сильва (воспитанная, по словам служителей, «одним военным чином, у которого раньше жила») — любит табак и пиво.

Сильва — вполне современная, разбитная девица.

Курит она, даже лазая по решеткам и качаясь на спортивном снаряде — зажимая при этом дымящуюся папиросу в углу рта или перекатывая ее языком из одного угла рта в другой.

И все же, какой она подняла визг невинности и ужаса, когда к ней в клетку впустили шимпанзе Сатурна!

Она, все время оглядываясь, бросалась к двери, пыталась поднять ее и убежать в закрытое помещение. При одном взгляде Сатурна Сильва взвивалась под самый потолок высокой клетки и, широко разевая зубастый рот, кричала там, будто ее резали. Яблоки, помидоры, хлеб — доля Сильвы — все оставалось Сатурну. Но он не очень жадничал. Соседство визгливой шимпанзихи доставляло ему явно мало удовольствия — он тоже стучал в дверь, нервничал, носился по клетке, грохоча пятками по полу, и плевал в зрителей, которые поспешно отшатывались. Он был ладный и крепкий, щеголеватый, в красивой черной «куртке», в матросских «брючках», а у Сильвы шерсть рыжевата и редка. По сравнению с Сатурном Сильва выглядит несколько драной и неопрятной. Ему ли на нее обращать внимание! Но она визжит, кокетка!

Однако так было лишь первый день. Назавтра все переменилось. Уже с утра Сильва гоняла Сатурна, а он растерянно косился на нее и старался не попадаться ей на дороге.

Еще раньше такая же история была с Кипарисом — с этим громилой-орангутангом.

Кипарис неимоверно силен. За ним всегда следят, опасаясь разрушений. В то же время он понятлив, и с ним можно договориться. Я видел, как он выдернул зубами гвоздь из потолка клетки и как служитель стал его уговаривать: «Отдай гвоздь, получишь конфету». Он повторил так несколько раз, пока флегматичный орангутанг не спустился к нему и не протянул ему губы.

В губах был зажат гвоздь.

Посаженная как-то с орангутангом в одну клетку, Сильва быстро наловчилась колотить этого громилу кулаками по спине. Орангутанг, который мог бы разорвать ее своими лапами колосса, терпеливо (если не с наслаждением) переносил такие проявления ее внимания — и только спина его гулко отзывалась ударам, как пустая бочка.

Я застаю бамбуковых медведей еще не кормленными, но каша им уже готова.

Чи-Чи беспокойно ходит по своему вольеру, поглядывая в окно, за которым мелькает лицо Лены, молодой служительницы. Сейчас Лена подогреет кашу на плитке и позовет:

— Чи-Чи, Чижик!..

Чи-Чи гуляет, и я слежу за ее движениями, напрасно надеясь уловить повадки ее рода — те, что, возможно, были переданы ей по наследству. Вот она поцарапала когтями землю. Если бы она начала рыть! Уже одно это могло бы вызвать какие-то догадки: что она хочет добыть — корешок, личинку? Но нет, это просто случайное движение… Как мало мы знаем биологию больших панд! Питаются бамбуком, живут высоко в горах и только в Китае, стоят ближе к енотам, чем к медведям, одно время считались вымершими животными, новорожденные весят не больше белой крысы… Прибавьте еще к этому, что в европейских зоопарках всего две большие панды — наш Ань-Ань и англичанка Чи-Чи, и все…

Но вот Чи-Чи уходит в клетку, завтракает. Медведи — каждый в своем отделении — засыпают.

И так каждый день: еда — сон, вечером немного побродят и снова спать.

Скучная жизнь в зоопарке!

Может быть, бамбуковые медведи и на воле такие? Наедятся побегов, лежат, переваривают, как коровы, и вся их жизнь в этом? Кто скажет?

А что можно сказать о других животных зоопарка? Тоскуют ли они в неволе? Незаметно. Скучают? Конечно. Но все ли?

Зоопсихологи еще не очень ясно представляют себе, что значит для животного свобода и неволя.

Вероятно, не для всех неволя одинакова. Для травоядных она — освобождение от зубов хищника. У хищников же клетка и вольер отнимают острое возбуждение охоты. Их можно пожалеть. Но кому-то и хорошо. Зоопарковский воробей волен летать куда хочет, однако всю жизнь проводит возле пленников. Древний волк добровольно отказался от свободы и с незапамятных времен живет на цепи в конуре.