Вечер в Муристане

Я‑то знаю, что произошло. Мне они оба рассказали.

Натик:

— Знаешь, Миш, я ведь все время хотел ее бросить. Помнишь, я ругал ее каждый раз, когда собирались мужской компанией. Ну, еще бы. Я комплексовал. У Вадьки Сонька — японская статуэтка. У тебя была Талила — смуглая секс–бомба, у Борьки, вообще, практически Фелишия Фурдак. А у меня обычная баба. Ну, талантливая музыкантша. Ну, хороший человек. Но баба вполне обыкновенная, пол-Израиля таких ходит. Когда я понял, что не брошу, а женюсь? В Ливане понял. Пули по ушам, конечно, не свистели, но страшно было. И днем, и ночью. Однажды зашли на ночлег в пустой дом. Решили по очереди принять душ, все уже завонялись капитально. Мылись по очереди. И вот, когда моя очередь настала, раздались на улице выстрелы, беготня. Я стою голый, в мыле. И от страха прямо в душе описался. Представляешь, Миш? Я во время срочной службы же тоже в Ливане был. И отстреливали нас там, как утят в тире. Но не писался же и не какался. Хотя, если уж на то пошло, лучше описаться голым в душе, чем во время боевых действий при всем обмундировании. Страх и позор. Хоть и опозорился только перед самим собой, но опозорился же! И вот, при всем при этом, понимаю, что для меня такое Гая. И опять принялся с вашими бабами ее сравнивать. Сонька после третьих родов уже не то. Твоя Талила тебя бросила ради богатого старпера. О Катьке вообще молчу. Я так и не понял, та ли эта девочка, с которой я в детстве дружил, а потом столько лет переписывался. А Гая — верная, преданная, хорошенькая. Такие чем умнее становится, тем краше. Это, Мишка, самый лучший вид женщин. Как моя мама. После войны, на обратном пути, заехал в Кирьят — Шмона в торговый центр, купил кольцо. Но, видишь ли, не довез. Мишка, как она за мной ухаживала! На репетицию съездит — и опять в Левинштейн. После концерта дома отоспится, а наутро — опять за мной горшки выносит. И я тогда понял, что теперь, когда я ее пусть не полюбил, но оценил по достоинству, когда она нужна мне, как никогда не была нужна, я должен самоликвидироваться из ее жизни. Чтобы она была счастлива. Такая вот мелодрама, достойная Эдуарда Асадова. Помнишь такого поэта?

Гая:

— Мишенька, можно я так тебя буду называть? Мишенька, я же для этого человека чего только не сделала! Похудела, тратила кучу времени и денег на парикмахера и косметолога, выучила два языка, научилась готовить не хуже Изабеллы. Все для него. Следила за здоровьем — а вдруг он захочет ребенка, глотала пилюли, потому что он не хотел ребенка, рисовала на лице улыбку, когда хотелось волком выть или сквозь землю провалиться. На гастролях напивалась до беспамятства, только чтобы освободиться от него на несколько часов. А когда он воевал, поняла, что не хочу его больше. А когда увидела кольцо, поняла, что уже не смогу отступиться от многолетней цели. И после той ночи, когда с ним случилось несчастье, а с нами случилось счастье, я испугалась, что брошу его в беде, и вернулась к нему. Но каждый день, каждая процедура, каждая прогулка в инвалидном кресле, каждое вынесенное за ним судно, приближало меня к тебе.

Они расстались. Она решила пока не переезжать ко мне, сняла квартиру в районе Флорентин, не самом чистом в Тель — Авиве, но самом веселом. Я подарил ей на новоселье русский веник, которых, с тех пор, как закрыли бухарский рынок на стоянке стадиона Блюмфилд, нигде не достать. Еще подарил свинью–копилку и набор постельного белья с пожеланием «have a good time!». Она сказала, что если у нас теперь совместное хозяйство, я подарил все это самому себе. Я остался у нее ночевать, и мы провели прекрасную ночь, уже не пионерскую, а, скорее, комсомольскую.

Хоть мы и вышли уже из комсомольского возраста, но Флорентин считается обителью богемной молодежи, вот и нам пришлось запоздало записаться в молодежь. Мы завели щенка коккер–спаниеля и назвали его, конечно же, Бонни. По вечерам мы пьем пиво в баре, а Бонни спит у наших ног. Это так не по–израильски. Попробуйте зайти с собакой в кафе в Иерусалиме или даже в Реховоте.

Гая продолжает изучать русский язык. Она ужасно радуется, когда я соглашаюсь помочь ей перевести какое–нибудь слово. «Наст» или «ледостав». Гая восхищается емкостью русских слов. Что там «плотная корка льда на поверхности снега»! Больше всего она любит слово «пропить». Взять вещь из дома, продать, купить водки, напиться пьяным — все в одном!

У нас с Гаей много точек соприкосновения. Мы обменялись любимыми писателями. Она подарила мне Меира Шалева и Этгара Керета, а я ей — Тонино Бенаквиста и Дину Рубину, которую она читает по–русски. Она наводит музыкальный порядок в моей голове. Разрозненные отрывки без авторства постепенно выстраиваются по полочкам дат, авторов и названий. Еще мы оба любим Тель — Авив, и он отвечает нам тем же. Наш город поит нас пивом, водит по выставкам и вернисажам, купает в море, снабжает пакетами для собачьих какашек. Гая научила меня бросать монетки в фонтан на площади Бялика. Я дал ей расписание органных концертов в церкви Св. Эммануила. Но, после прогулок по гостиным, столовым и коридорам мы всегда возвращаемся в нашу спальню.

О, Флорентин, Флорентин! О тебе сложены саги и снят сериал. Здесь самый низкий процент детей и самый высокий — собак. Здесь прачечная на каждом углу, ибо, до того, как они переехали сюда, местным жителям стирала мама.

Здесь, во Флорентине, курят грасс и играют в покер на раздевание. Вечный праздник еврейского непослушания.

Студию компьютерной мультипликации «Фрим» я открыл в парке наукоемких технологий под Реховотом. Работают у меня Сонька Полотова и Бумчик. Благодаря продаже фильма у меня новейшее оборудование. Прекрасная студия звукозаписи. Кроме того, я создал у себя настоящий игольчатый экран Алексеева на полмиллиона иголок. Когда я впервые выстроил иголки в какую–то картинку, Бумчик нечаянно выключил подсветку — и все исчезло. Включил — и снова появился точечно–игольчатый мир. Глупо, но меня почему–то это поразило.

К счастью, я занимаюсь не только титрами, заставками и рекламами. Булгаковед пишет сценарий по «Русскому Роману» Шалева. Думаю часть сцен сделать на игольчатом экране.

Днем я иногда беру Бонни с собой на работу, или завожу к Дедамоне и Бабариве, которые безобразно балуют его и выводят гулять на свой священный кусок реховотской природы. У деда с бабкой он живет, как человек, ест курицу с рисом и спит на диване в гостиной. В офисе его жизнь приобретает более собачий характер: у него есть лежанка, косточки и запас собачьих консервов, которыми его обеспечила заботливая Сонька. В машине Бонни ездить не любит. Точнее, он любит ездить у меня на коленях. Однажды, когда он в очередной раз перебрался с пассажирского сиденья на мои ноги, нас остановил полицейский. Видимо, обратил внимание на скованность моих движений. Увидев щенка, он разложил пассажирское кресло в лежачее положение и пристегнул к нему Бонни кверху пузом под передние лапы поясной частью ремня безопасности. Бонни верещал и вертелся, но до дома мы доехали благополучно.

Ищу Рину. Удалось узнать, что после смерти матери она уехала учиться за границу. Не иначе, проклятый Лазарский услал ее в какой–нибудь престижный частный питомник на передержку, чтобы не путалась под ногами. Был бы рядом Цурило, я не побрезговал бы попросить его найти мою девочку. Но Цурило до сих пор не появился.

Суд‑1

В конце концов, пришло заказное письмо. Как всегда бывает. Человек пережил неприятности, у него жизнь налаживается. Он старается изо всех сил понравиться Богу. Он выносит мусор, выгуливает собаку, целуется с подругой, творит экранную красоту, завозит продукты бабушке и дедушке, готовит артишоки в сметанном соусе. Он старается не думать о тех двоих в сугробе, о результатах выборов девяносто второго года, об обряде «Пульса Денура», о Тае, Кате, Талиле, инсульте матери, аварии Натика, печени Бумчика, исчезновении Цурило и судьбе дочери.