Страница 65 из 67
Знать, что взоры всего света обращены на главный предмет вашей привязанности; быть любимой тем, кто вызывает всеобщее удивление, — вот лучшая участь, которая может выпасть на долю женщины.
Боже мой, как завидую я вам! Я не знаю судьбы более прекрасной, как быть женою великого человека.
Действительно, — князь, ваш супруг, был Фабием в отношении этого африканца; он дерзнул выжидать, и ему удалось».
Михаил Илларионович усмехнулся: «Фабий Кунктатор. Так и меня называли и даже окрестили Фабием Ларионычем, да вот взял я все же верх над сим африканцем».
Он вспомнил свой рефлекц в Инженерной школе и улыбнулся еще раз: «Удивительные сюрпризы преподносит жизнь: поди знай, что Кунктатором через полвека после того стану я сам».
«Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине, — читал он далее, — и беспрестанно говорит о нем с восторгом. Передайте это, княгиня, вашему знаменитому супругу…»
«Вот и передала», — подумал Кутузов и вдруг вспомнил занятную историю, какую рассказали ему три года назад о наследнике шведского престола, который теперь, судя по письму де Сталь, говорит о Бородине с восторгом. Ну уж кто–кто, а наследник–то понимает в этом толк не хуже его самого.
Кутузов лукаво усмехнулся: наследником враждебной Наполеону Швеции был пятидесятилетний Карл Юхан, получивший титул наследника престола всего три года назад.
До того же времени он носил имя Жана Батиста Бернадотта и звание маршала Франции.
Командуя корпусом, Бернадотт отпустил на свободу захваченных в плен шведов, за что был уволен Наполеоном в отставку, но зато получил огромную популярность в Швеции.
И когда шведский парламент — Риксдаг — решал вопрос о том, кто должен наследовать шведский трон после смерти бездетного короля Карла XIII, большинство высказалось за Бернадотта.
Так опальный маршал Франции стал шведским кронпринцем и, приехав в свое новое отечество, принял имя Карла Юхана.
Всем был хорош новый кронпринц, только очень уж прост и застенчив: единственный из всех принцев шведского королевского дома он не позволял камердинерам ни одевать, ни раздевать себя.
«Что ж поделаешь! — понимающе говорили придворные. — Карл Юхан родился в простой семье, и у него не было слуг, а дальше он был солдатом, так откуда же взяться у него привычке пользоваться услугами камердинеров?»
Секрет же открывался просто: на груди кронпринца, бывшего санкюлота, красовалась татуировка — фригийский колпак, окруженный лозунгом якобинцев: «Смерть королям и тиранам».
Мог ли будущий король посвятить в свое прошлое хоть кого–нибудь?
Кутузов еще раз перечитал последнюю строку: «Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине и беспрестанно говорит о нем с восторгом» — и в который уж раз вспомнил тот самый день — день Бородина…
Этот день был самым длинным в его жизни. Он начался утром 22 августа, когда армия подошла к Бородинскому полю и начала укреплять позиции, а окончился 26‑го с наступлением темноты, когда все было кончено.
Потом он подумал, что все началось, пожалуй, двумя днями позже — у Шевардина.
Он вспомнил свой ночлег в Колоцком монастыре, уже в виду Бородина, вспомнил первые сообщения о стычках при Шевардине, начавшиеся после полудня 24 августа, и решил: «Да, двадцать четвертого, после полудня».
Тогда у Шевардина он сам набросал кроки пятиугольного редута с двенадцатиорудийной батареей и приказал занять позицию отряду генерал–лейтенанта Андрея Ивановича Горчакова–второго. Он нарочно поставил у Шевардина именно его — у Горчакова с Наполеоном были свои особые счеты.
Горчаков по отцу был князем из дома Рюрика, а по матери доводился родным племянником Суворову. После Тильзита, когда Россия из врага Наполеона превратилась в его союзника, Горчаков был послан с войсками на помощь французам, которые в это время воевали против австрийцев.
Однако Горчаков, будучи твердо убежден, что врагом России прежде всего является Наполеон и рано или поздно русским придется скрестить оружие именно с ним, не только не стал помогать французам, но, напротив — тайно связался с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом и предложил перевести свой отряд на его сторону.
Письмо Горчакова Фердинанду было перехвачено французами и переслано самим Наполеоном императору Александру.
Налицо была государственная измена, совершенная к тому же в военное время.
Александр приказал отдать Горчакова под суд. Председателем военного трибунала был назначен он — Кутузов.
Прекрасно понимая все — и тяжесть содеянного, и гнев императора, и личную свою ответственность за решение суда, — Кутузов все же настоял на том, чтобы Горчаков был только лишен орденов и звания и исключен из службы.
Царь утвердил приговор, и князь уехал к себе в деревню дожидаться того времени, когда его услуги понадобятся Отечеству.
Они понадобились летом 1812 года. Как только началась война, Горчаков тут же вступил в армию, храбро дрался, отходя на восток, и насмерть встал у Шевардина.
Командуя сводным отрядом в 18 тысяч человек при 36 орудиях, он остановил 35-тысячные колонны Даву и Понятовского, поддержанные 186‑ю орудиями, и дрался с ними до самого вечера, пока Кутузов не разрешил отойти к главным силам. К этому времени уже были укреплены позиции у деревни Семеновской и на Курганной высоте.
Он вспомнил и следующие сутки — 25 августа, когда гигантские массы войск, двигаясь в виду друг друга и пытаясь скрыть свои передвижения, занимали позиции уже на самом Бородинском поле и вокруг него.
Он готовил армию к Генеральному сражению, он понимал, что означает его исход для армии и России, и все же урвал четверть часа, чтобы и в этот день написать письмо жене.
«25‑го августа, верст 6 перед Можайском.
… Три дня уже стоим в виду с Наполеоном; да так в виду, что и самого его в сером сюртучке видели. Его узнать нельзя, как осторожен. Теперь закапывается по уши.
Вчерась на моем левом фланге было дело. (Это о бое при Шевардине.) Однако мы несколько раз прогоняли и удержали место. Кончилось уже в темную ночь. Наши делали чудеса, особливо кирасиры…»
25‑го он приехал в деревню Татариново.
Кутузов вспомнил небольшой господский дом, где довелось ему провести последнюю ночь перед сражением — почти бессонную ночь.
Вспомнил, как на заре выехал он к деревне Горки и еще до восхода солнца поднялся на заранее облюбованный холмик.
Вспомнил, как оглядел в трубу свои позиции и его — неприятельское — расположение.
Первый луч солнца сверкнул на кресте бородинской церкви, и в тот же миг грянул первый орудийный выстрел Бородинского сражения — была половина шестого утра 26 августа 1812 года…
И дальше он помнил все, каждый миг. И удивительно: чем дальше уходил от него этот день, тем крупнее становился.
«Видать, и после так будет, — подумал Кутузов. — Будут постигать Бородино, как постигали мы в школе битвы Цезаря и Александра. И не один Бернадотт — многие маршалы станут изучать сие сражение, ибо не было равного ему в истории России».
Кутузов взглянул на письма, только что им прочитанные, на штабные бумаги, на листочек с пометой:
«Главная квартира. Калиш. 13 марта 1813 года», а затем остановил взор свой на последних строках: «1761 года, июня 5 дня, отчислен из Артиллерийской и Инженерной школы для назначения в действительную службу…» И, прочитав, подумал: «В четырех пунктах, на одной странице уместилась юность моя, а теперь вот проходит и весь век мой — книга жизни моей…»
Через три недели после этого Кутузов простудился и слег. Это случилось в маленьком силезском городке Бунцлау (ныне польский город Болеславец) 6 апреля 1813 года. А еще через десять дней, 16 апреля в 9 часов 35 минут вечера, он умер. Гроб с его телом довезли до Нарвы, а оттуда народ понес Кутузова на руках.
13 июня его похоронили в Казанском соборе.