Страница 54 из 67
Шувалов повелел молодому преподавателю составить для воспитанников корпуса еще один учебник арифметики, что Яков Павлович и сделал через несколько лет, а в то время, когда Миша Кутузов познакомился с ним, Козельский увлечен был и историей, и механикой, и фортификацией, но более всего любомудрием, сиречь философией.
Когда Миша приходил к нему, то видел его занятым сочинением одной из нескольких книг. Он то писал «Арифметические предложения для употребления обучающегося в Артиллерийском и Инженерном шляхет–ном кадетском корпусе благородного юношества», то «Механические предложения» для того же самого «благородного юношества», то переводил с латыни «Начальные основания фортификации, сочиненные господином профессором Христианом Вольфом», то читал какую–нибудь философскую книгу, с тем же непременным пером в руках, ибо не только читал, но и обязательно что–либо из книги выписывал. А однажды Козельский показал своему гостю пачку листов, и на самом верхнем Миша прочел:
«Возмущение против Венеции. Трагедия, сочиненная господином Отваем, а с немецкого языка на российский переведена Артиллерийского и Инженерного шляхетного корпуса поручиком Яковом Козельским». В свет перевод вышел через четыре года, но тем более трогательным было для Миши такое ему доверие.
— Пиеса сия чем привлекла меня? — вопрошал его Козельский, волнуясь. — В ней — свободолюбивые граждане венецианские поднимают бунт против тиранов–сенаторов. И оттого что сердце мое целиком принадлежит им — свободолюбивым и благородным, я и изобразил их гордыми, честными, храбрыми. А противных им тиранов, напротив, обрисовал низкими тварями, трусливыми и вероломными, кои, только появившись на сцене, тут же пожнут ненависть и презрение собравшихся в театре смотрителей.
И Козельский, отыскав наиболее подходящий для иллюстрации фрагмент, читал громко, торжественно, рубя воздух рукой:
— «Мог ли бы я сносить, чтоб сие сильное государство под игом сенаторским воздыхало? Чтоб судьи толковали законы по своей воле? Чтоб негодный тунеядец пользовался плодами, которые собирали мои руки?»
Миша отчетливо понимал, о какой такой «Венеции» ведет речь бесстрашный поручик, но делал вид, что принимает пиесу за чистую монету, и лишь румянец на щеках да блеск очей выдавали его восторг и волнение.
И потом часто — очень часто — приходилось Михаилу Голенищеву — Кутузову скрывать от окружавших, и даже от друзей своих, подлинные чувства, его обуревавшие.
И потому, получив от самого Наполеона Бонапарта прозвище «Старый лис Севера», Кутузов вполне оправдал смысл, заложенный в этом прозвище…
Но здесь, в школе «розмыслов и хитрецов», делал будущий великий полководец и выдающийся дипломат первые шаги в тонком и сложном деле большой политики — дела, в котором простодушие оказывается сродни глупости, а доверчивость — родной сестрой преступления.
Чаще же бывало, что оказывался Миша у поручика в гостях искренним и открытым. Не каждый ведь день читал Козельский некую скрытую крамолу.
Чаще заставал Миша Якова Павловича за усердным чтением пухлой рукописи.
Однажды он спросил, что это за рукопись? И Козельский молча протянул ему заглавный лист, на коем было написано: «Вольф Христиан, профессор. Разумные мысли о силах человеческого разума и их исправном употреблении в познании правды, любителям оной».
Мише не было знакомо имя Вольфа, и он спросил, кто это такой.
Козельский тотчас же воодушевился.
— Вольф есть великий ученый муж! — воскликнул он. — Вольф едва ли не первым стал серьезно размышлять над тем, что есть душа и как соединяется она с телом. Он же придал философии стройность математики, а в математику вселил философическую душу!
Мише не совсем были понятны слова Козельского, и он так и сказал ему об этом.
Яков Павлович сразу как–то сник, воодушевление его пропало, и он сказал просто и понятно:
— Вольф был первым иноземцем, с которым государь Петр Великий советовался об открытии у нас Академии наук. Он же по просьбе государя отбирал в Европе первых для нас ученых, и по его совету в Петербург приехало немало истинно ученых людей.
Он же учил нашего ныне знаменитейшего ученого Михаилу Васильевича Ломоносова.
Козельский встал, раскрыл книжный шкаф и извлек с полки книгу.
— Вот, полюбопытствуй, — сказал он и протянул ему книгу, раскрытую таким образом, что виден был и титульный лист с названием, и дарственная надпись, учиненная на обороте обложки.
«Вольфиянская експериментальная физика с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная, с которого на российский язык перевел Михайло Ломоносов, Императорской Академии наук член и химии профессор. В Санкт — Петербурге при Императорской Академии наук, 1746 год», — прочел Миша название и, переведя взор, прочел на листе слова: «Другу моему, почтенному Якову Павловичу Козельскому от переводчика».
Перехватив взгляд Миши, Козельский произнес проникновенно:
— Сей дарственною мне надписью дорожу я более всего. Ибо, помяни меня, Михаила, переводчик книги со временем станет более знаменит, чем автор ее, и ученик затмит славу своего учителя.
Так Михаил Кутузов впервые услышал имя Ломоносова.
Лекция 2. О порохе
А когда он впервые увидел Ломоносова, то ему показалось, что на его глазах некий маг и чародей производит великое действо и он, Михаил Кутузов, присутствует при рождении и сотворении сокровенного таинства, имя которому — познание.
Это случилось, когда Ломоносов приехал к ним в школу. Михаил Васильевич был первым по–настоящему великим человеком, которого довелось видеть Мише. Он не совсем это понял тогда, хотя такое чувство вообще–то возникло у него, как только Ломоносов взошел на кафедру.
Кутузову за его долгую и яркую жизнь пришлось повидать немало знаменитостей и добрую дюжину коронованных особ, но ни один из тех, кого довелось ему потом видеть, не производил на него такого впечатления, какое произвел Ломоносов. Быть может, только Суворова можно было поставить в один с ним ряд.
И скорее всего, это произошло от того, что знаменитости и коронованные особы всегда хотели во что бы то ни стало добиться неизгладимого эффекта собственного присутствия; Ломоносову же были совершенно органически несвойственны самолюбование и напыщенность, как чужды они по–настоящему большим и мудрым людям.
Ломоносов, взошед на кафедру, молча наклонил голову, внимательно оглядел их всех — причем Мише показалось, что за считанные мгновения сумел он поглядеть в глаза каждому, — и начал читать лекцию, ради которой он и приехал к ним, просто, без затей и мудреных предисловий.
— Государи мои! — сказал Ломоносов с какою–то ласковою почтительностью и чуть улыбнулся глазами этим «государям» — отрокам и юношам, только начинающим жизнь. — В «Ордере» об учреждении школы вашей господином генерал–фельдцейхмейстером указано было на полезность изучения вами науки химии и о сем сказано следующими словами: «Химия нужна артиллеристу. Вся артиллерия состоит из металла и действуется неким химическим составом, который мы порохом называем. О нем толкует химия, и так, без сумнения, основания оной артиллеристу знать надлежит».
Итак, знание о порохе почитается здесь важнейшим, и потому поставлю я вопрос о порохе во главу всей лекции моей, однако ж скажу сначала о том, что вам уже ведомо.
Порох состоит из трех частей: селитры, угля и серы.
Серу извлекаем мы из земли, как и прочие минералы. Давно уже замечено было, что сера хорошо горит, и потому византийцы включали ее в состав горючих смесей, кои прозывались «греческим огнем», и нередко применяли сей огонь против нападавших на них варваров.
Серу считали началом горючести в любом из элементов натуры, так же как ртуть — началом металлич–ности.
Второю составной частью пороха является древесный уголь. Всякий из вас знает, что есть уголь и как его получают. Посему на том останавливаться я не стану. Замечу лишь, что для получения оного наиболее пригодны ольха, ива и тополь.