Страница 53 из 67
Однако ж Архимед, как утверждают его биографы, решил частную задачу: погрузил золото в воду и по уровню, которого она достигла, вытесненная сим благородным металлом, сделал научно обоснованный вывод, позволяющий оправдать или же обвинить подозреваемых.
Теперь о Ньютоне.
Второй случай, произошедший с Ньютоном, был тоже до невероятности прост. Однажды, гуляя в саду и размышляя о вечных законах природы, он увидел, как с ветки оторвалось и упало яблоко. Ньютон остановился, пораженный гениальной догадкой, и через несколько минут сформулировал великий закон всемирного тяготения, согласно коему все планеты и кометы притягиваются к Солнцу, а спутники — к планетам. Чуть позже он определил, с какой именно силой они притягиваются, а отсюда было и рукой подать до разработки стройной, хотя и очень непростой теории движения небесных тел.
Миша Кутузов сделал открытие для себя самого, но это все равно было открытие. И неважно, что механизм решения и сам принцип был уже известен, важно иное — он прошел по дороге великих и приобщился к таинству познания. А это было самым главным.
Можно было бы на этом кончить. Однако мне хочется рассказать еще одну историю, которая относится уже не к механике, но тем не менее подобна двум только что рассказанным.
Когда Миша Кутузов решал свою механико–математическую задачу, герой нашей следующей истории еще не родился. И все же я расскажу о нем. Его звали Франсуа Мари Шарль Фурье, он жил во французском городе Лионе и торговал шелком.
В свободное время он пытался постичь не механизмы математики и не сокровенные секреты природы, но упорно старался проникнуть в сердцевину человеческих взаимоотношений и постичь суть общественных социальных законов.
Однажды, как свидетельствовал затем сам Фурье, он услышал за окнами своего дома радостный крик: «Стеклить окна!» Фурье показалось, что сила и величина этой радости не соответствует смыслу и содержанию выкрикиваемой стекольщиком фразы. Тогда он встал и не без любопытства выглянул в окно. На мостовой стояли глубокие лужи, и вдоль улицы, порою выплескиваясь на тротуары, бежали бурные потоки воды. А в укромных, теневых местах Фурье заметил крупные, еще не успевшие растаять градины. Он замер, ослепленный невероятной догадкой. Два факта, радость стекольщика и только что прошедший град, сплелись в его уме воедино и превратились в незыблемую аксиому той теории, над которой уже несколько лет он бился.
Гениальный философ–самоучка вдруг осознал, что общество, в котором он живет, зиждется на служении капиталистическому чистогану, на поклонении перед золотым тельцом и главным стимулом и мотивом его развития является погоня за наживой, чего и сколько бы это ни стоило тем, кого нещадно эксплуатируют его столпы и руководители. Он вдруг понял, что в таком обществе стекольщик более всего радуется граду, ибо выбитые стекла дают ему, стекольщику, редкую возможность хорошо заработать на несчастье других. И Фурье вслед ла тем пришла в голову страшная, но бесспорная мысль, ибо была она проста, безыскусственна и оттого надежна, — что общество бездушного капитала, в котором стекольщик радуется граду, архитектор — пожарам, а судьи — росту преступлений, не имеет права на существование и должно быть заменено другим — новым, более разумным и более справедливым.
Идея о замене старого общества новым была свойственна лучшим, наиболее честным и правдолюбивым сынам человечества во все времена.
Однако, отвергая бездушие и алчность окружающего их мира, они не знали, как осуществить на деле свои благородные, но бесплодные чаяния. Они лишь мечтали о таком обществе, и, потому что его нигде в мире не было и по–древнегречески «место, которого нет» звучало, как «утопия», их, этих наивных, но благородных мечтателей, добрых и пылких фантазеров, называли «социалистами–утопистами», ибо слово «социалис» по–ла–тыни означает «общественный», и отсюда социалистом–утопистом называли человека, верующего в фантастическое, сказочно–прекрасное общество, где все были бы равны, блага земные распределялись бы поровну и главными принципами общественного бытия были бы справедливость, любовь и братство.
Вот, любезный читатель, три истории, далеко отстоящие одна от другой во времени и пространстве, относящиеся и до разных предметов, но все же имеющие общую, объединяющую их основу.
А суть ее такова, что и до Архимеда великое множество людей погружалось в воду, и они так же, как и Архимед, видели, что уровень воды от этого изменяется, и еще большее число людей видели, как и Ньютон, как падают с ветки яблоки, и сотни тысяч слышали тот же крик стекольщика, какой услышал Фурье, но разница между этими тремя и всеми остальными состояла в том, что они первыми задумались над причиной вообще–то более чем тривиальных событий, происходящих перед их глазами. И главное — попытались объяснить их.
И еще: совсем не случайно, что именно Архимед, Ньютон и Фурье сделали такие. открытия — их ум был подготовлен к тому, чтобы сделать это.
Неустанной работой мысли в заданном направлении Добился разрешения задачи и Миша Кутузов — и в этом он уподобился Архимеду и Ньютону.
Миша учился всему с любовью и интересом. Решение задачи открыло ему, что хотя собственные усилия значат весьма много, но основой успеха является все же то, что знал он законы физические, кои поднесли ему учителя его — Картмазов и Вельяшев.
Когда Иван Андреевич похвалил его за удавшееся решение задачи с двумя шарами, Миша сказал:
— Мню я, господин капитан, что никогда не решил бы оной, если б не знал двух законов — сохранения количества движения и сохранения энергии.
— Что ж, — ответил Вельяшев, — Исаак Невтон заметил как–то, что если и удалось ему взглянуть вперед далее других, то только оттого, что сам он стоял на плечах великих. Так и ты, Миша, тоже оперся об их плечи.
Из преподавателей школы особо отличал Миша и молодого инженер–прапорщика Козельского. Миша быстро сошелся с Козельским, преподававшим немецкий язык и философию, и иногда после занятий забегал в комнатку к прапорщику — сначала чтобы спросить что–либо непонятное из немецкого или из латыни, которую Козельский тоже хорошо знал, а потом и просто так — поговорить по душам.
Однажды Козельский стал рассказывать о своей жизни, впервые попросту называя кадета Голенищева — Ку–тузова Мишей. Оказалось, что Яков Павлович Козельский был ровесником Ивана Логиновича Голенищева — Кутузова и едва ли уступал ему в знаниях.
Он происходил из небогатой казацкой семьи, жившей в местечке Келеберда на Полтавщине. Отец его — простой казак — погиб в войне с турками, и Яша Козельский с детства хлебнул и нужды и горя. Светских учебных заведений на Украине не было, и Козельскому пришлось идти в Киевскую духовную академию.
— Мне, Миша, — говорил Козельский, — довелось учиться не в кадетском корпусе, где только благородные отпрыски к наукам допускаются, а сначала в духовной академии и только потом в гимназии и университете при нашей Петербургской Академии де сьянс. Там, в отличие от кадетских корпусов, учатся люди и подлого звания — солдатские дети, сыновья ремесленных и фабричных и даже крепостные. Хотя крепостных весьма мало. Но не много и благородных, ибо для них гораздо лучшие училища учинены — и военные и статские.
И хотя гимназистам из шляхетства велено было сидеть за отдельным столом, а незнатных отцов детям приказано было особливо ютиться, только все сие осталось на бумаге, ибо нерадивых секли розгами, невзирая на происхождение, и руководствовались правилом, что тот гимназист или студент почтеннее, кто больше знает, а чей он сын — в том нужды нет.
В гимназии учился Козельский на своем копеечном коште и постоянно голодал. Было ему тогда 22 года, среди гимназистов выглядел он великовозрастным дядей, и потому пришлось Якову Павловичу в два года завершить гимназический курс и перейти для дальнейшего обучения в академический университет.
Еще через два года он окончил и это заведение и в 1757 году поступил на службу инженер–прапорщиком в Инженерную школу, где и стал преподавать сначала алгебру, механику и гидравлику, а потом уже и все прочее.