Страница 19 из 67
А князя Ивана и многих его сродственников сказнили в Новгороде, но ничего этого мы не знали.
Более года прошло, как его увезли, и надоумили добрые люди Наталью Борисовну подать государыне Анне Ивановне прошение — так–де и так: ежели муж мой жив, то дозволь мне соединиться с ним, хотя бы и в крепости, а ежели мертв — то изволь отпустить в монастырь.
Государыня изволила, и 17 июня года сорокового я, Наталья Борисовна да дети ее, восьми годов и полутора, пошли в Москву, к братьям ее — графам Шереметевым.
И старший сынок ее, Мишенька, был здоровьем плох, а маленький Митенька и совсем никуда. Несли мы его на руках всю дорогу, а шли, ехали и плыли до Москвы ровно четыре месяца.
И вошли в Москву 17 октября, в тот самый день, когда преставилась наша гонительница Анна Ивановна.
И в тот же день пришли мы в Кусково, где жил брат Натальи Борисовны — Петр. Был он, как и отец, богач и первый в Москве вельможа, а сестра его пришла в родной свой дом нищей и убогой и несла на руках больного сына. Никто не узнал Натальи Борисовны — была она в тряпье, руки ее потрескались, лицо задубело от холода и дождей.
Привратник стал гнать ее от барского крыльца — она не отходила.
На шум вышел старик управляющий, и, когда графинюшка назвала его по имени, он узнал Наталью Борисовну…
Вслед за тем выбежал и брат ее, а с ним вместе неспешно выплыла и жена его. Я как увидела хозяйку дома, так и поняла, что поселилась во дворце ложь и злоба, — столь красноречиво было лицо ее и особенно глаза.
Она еще и рта не раскрыла, но уже видно было, что пышет она недоброжелательством и к Наталье Борисовне, и к детям ее, и ко мне, и к мужу своему Петру Борисовичу.
Увидела все это и Наталья Борисовна и точно так же, как и я, все поняла.
Брат с сестрою взглянули друг на друга и заплакали. «Не плачь, сестра, — сказал ей граф. — Все миновалось. Теперь ты у меня», — «Оттого и плачу, брат, — ответила Наталья Борисовна, — что все уже миновалось и не увижу я более мила моего мужа».
С этими словами она вдруг пошла к пруду, что был совсем рядом. Подошла к воде, поставила возле себя Митеньку, сняла с пальца обручальное кольцо и метнула в пруд. «Не будет мне более счастья», — сказала она и пошла прочь, понурив голову.
А когда подошла к брату, то снова заплакала. «Ну полно, полно плакать, — проговорил граф недовольно. — Ивана твоего не вернешь, как и потопленное тобою кольцо».
«Не о нем теперь я плачу и не о кольце, — ответила Наталья Борисовна. — Плачу я о тебе, брат мой. Прожил ты без любви, и потому нет тебя на свете несчастнее».
Я увидела, как граф переменился в лице, и поняла, что эти слова не просто задели, но ранили его. Он повернулся и молча пошел к дому.
Нам позволили переночевать, а на следующее утро Наталье Борисовне отказали от дома. Я же оказалась рабою Петра Борисовича — так, во всяком случае, выходило не то по старым купчим крепостям, не то по каким–то другим казенным бумагам.
Меня продали господам Костюриным, и вот живу я здесь стряпухой при артели углежогов, что работают здесь в господском лесу на оброке.
«Возьму, ей–богу, возьму ее с собой, — снова подумал Ларион Матвеевич. — Ведь должна же быть хоть какая–то справедливость. Да и день нынче особенный — пусть богоугодное дело сие будет большой искупительной свечой в память покойной жены моей».
Ларион Матвеевич встал с лавки, перекрестился на красный угол и поклонился хозяйке.
— Спасибо тебе, Иринья, — сказал он глухо. — Час назад не было несчастнее меня человека. А рассказала ты мне жизнь свою, и полегчало у меня на сердце: понял я, что не измеришь горя людского никакой мерой, но и любовь человеческую тоже ничем смерить нельзя.
Он еще раз поклонился и вышел.
…Через три дня Иринья поехала с новым барином своим в Петербург, а по приезде в дом к нему выправлена была ей вольная. Так в доме Лариона Матвеевича появилась вольная служанка Иринья Ивановна, ставшая вскоре экономкой и домоправительницей.
8
И сейчас Прасковья Семеновна с видимым удовольствием разглядывала праздничный стол. Собственно, праздничным выглядел он больше из–за пирогов да еще из–за выставленного парадного сервиза, вынутого по этому случаю из специального сервизного поставца.
Ларион Матвеевич хотя спиртное в доме и держал, но без особой причины, когда гостей за столом не было, ни водок, ни вин, ни наливок не выставлял.
Так и теперь стояли на столе жбаны с яблочным Г квасом да клюквенным соком, а из закусок — грибки под сметаной да холодная телятина. Кроме поросенка, на горячее почти никаких перемен не было — стояла лишь жареная телячья печенка. Зато фруктов и овощей было сколь душе угодно: и вишня, и яблоки, и груши, и капуста, и огурчики. Все это великолепие, умытое, сверкающее и хрупкое, переложенное листьями салата, возвышалось на двух огромных фаянсовых блюдах: на одном — фрукты, на другом — овощи.
Объяснение 2
Выездные лошади да пара коров, чтобы у детей к столу всегда было свежее молоко, стояли, как мы уже знаем, в городской усадьбе Лариона Матвеевича. Все же остальные блага земли давал ему к летнему столу огород на ближайшей даче, что была у него на Крестовском острове.
«Дача» было слово новое, точнее — второй раз родившееся. В давние, удельные еще, времена дачей называлась земля, дарованная, данная князем. Происхождение слова терялось в глубинах Киевской Руси. Во всяком случае, на Украине и сегодня это слово означает подарок, принесение чего–нибудь в дар.
Основав Петербург, Петр вскоре запретил держать коров и мелкую живность в городских усадьбах: имперская столица, единственный в государстве каменный регулярный город, не предназначалась для того, чтобы на его линиях и першпективах хрюкала, блеяла и мычала усадебная придворовая живность.
Кони — другое дело. Верховые кони для господ офицеров и генералов, выезды для первых сановников государства и прекрасных дам — сие не противоречило ни духу, ни. антуражу новой столицы.
А все прочее — на дачи, кои размещались кольцом вокруг города на дальних островах: Гутуевском, Елагине, Крестовском, Каменном, вдоль дорог к Луге, Выборгу, по северному берегу Большой Невки, на Охте и Черной речке.
Из больших островов только один — Аптекарский — не был застроен дачами; Петр приказал отвести остров под аптекарский огород, где должно было выращивать целебные травы.
«…В 1714 году, февраля 11 дня… на данном под аптеку по именному его же императорского величества словесному указу острове, на котором посторонним людям никому, кроме аптекарских служителей, стро–итца не велено, огорожен огород и построен для житья аптекарским служителям двор…»
Остров был велик, а огород мал, но и после смерти Петра никто не осмеливался нарушать его волю, и ни единой дачи на острове не появлялось.
Так и стоял он — пустой, чащобный, с единственной просекой посередине. Однако охотиться на нем запрещено не было, и петербуржцы хаживали там с ружьями и собаками, ставили силки и капканы на лис, зайцев, а бывало, и на волков учиняли облавы.
На Крестовский остров волки забредали редко, лисы давно повывелись, зайцы, правда, еще попадались. И все–таки главной его достопримечательностью были сады и огороды на дачах господ генералов, офицеров и разного рода чиновников. Петр I всякую полезную работу отмечал и потому почти столь же строго, как и за порядком на улицах столицы, следил за тем, чтоб земля не пустовала, но была ухожена, удобрена и взлелеяна, как то видывал он в Германии, и особенно в любезной его сердцу Голландии.
И подобно тому как столичные домовладельцы старались перещеголять один другого в красоте фасадов, чистоте окон и опрятности проходящих вдоль дома тротуаров, так и соседи по дачам усердствовали в том, чтоб их участки радовали глаз аккуратностью грядок, свежестью зелени и разнообразием плодов, в садах и огородах произрастающих.
И все же дачные участки были сравнительно невелики, да и дворовые люди в городских усадьбах не столь многочисленны, чтобы производить и заготавливать впрок столько всякой всячины, сколько потребно было для господ и дворовых челядинцев до следующего лета. И потому овощи и фрукты с дач шли в городские усадьбы свежьем, а на зимние запасы, на варенья да соленья привозилось все из дальних вотчин.