Страница 16 из 67
Он попросил кружку и нож, и женщина, застеснявшись своей неловкости, тут же подала ему и то и другое.
Ларион Матвеевич спросил участливо:
— А что ж сама–то? Или сыта?
— Сыта, барин, — ответила женщина и, почему–то отведя глаза в сторону, села на лавку и взяла со стола кудель.
Ларион Матвеевич вздохнул печально и вдруг почувствовал, что горе его будто бы тихонечко отступает. «Не одному мне худо, — подумал он. — Вон сколь много нужды да горя кругом».
Он взглянул на женщину, сучившую кудель, аккуратно, не расплескивая, налил квасу и стал чистить репу, ловко снимая шершавую кожуру, завивавшуюся под лезвием ножа подобно стружке под рубанком.
— А давно ли ты за новыми господами? — спросил он, желая нарушить неловкую тишину своего одинокого застолья.
— Да вот как господ наших сказнили, мы здесь и оказались.
— Каких господ сказнили? — удивленно переспросил Ларион Матвеевич.
Он ничего подобного давно не слышал и подумал, что, видать, врет баба, как врали и иные ей подобные, когда, бывало, странствуя и побираясь христовым именем, приходили к ним в людскую, чтоб разжалобить господ и получить какую–нибудь малую мзду.
— Старая это история, барин. Потому и не помнишь ты ее. — Женщина чуть помолчала и добавила: — Пошел той старой истории ныне шестнадцатый год, кто ж ее теперь помнит?
И от того, как женщина это произнесла — без слезливой жалостливости, точно называя время случившегося, — Ларион Матвеевич понял: ничего она не врет — была и эта казнь, да тоже не больно–то много о ней говорят, как и о иных, все более повторяя: «Время наше, слава богу, тихое. Встарь–то разве так было?» — и темнеют взором, вспоминая, как летели головы при Великом Петре — не важно чьи: будь то бунташные стрельцы, родной его сын или оклеветанные сподвижники.
Ларион Матвеевич тут же проделал в уме несложную операцию, отняв от года нынешнего пятнадцать лет, и тотчас же догадался, о чем говорила ему женщина.
«Да это же те Долгорукие, что состояли в заговоре против Анны Иоанновны, — догадался он. — Только какое ко всему сему касательство могла иметь эта баба?» — подумал Ларион Матвеевич, теряясь в догадках.
Кажется заметив на лице его недоумение, женщина проговорила тихо:
— Ты, барин, поешь–попей, а уж после я тебе и расскажу обо всем этом деле.
Хозяйка улыбнулась, но улыбка ее была невеселой. Видать, одиноко жилось ей, редко кто заглядывал на ее огонек, и поговорить с новым человеком хотелось и ей самой.
Она поправила кудель и ласково кивнула: ешь, мол, пей, а потом уж и рассказ будет.
Пока Ларион Матвеевич грыз репу, запивая кислым квасом, хозяйка сходила во двор и запустила собаку в избу. Дождь между тем хлестал уже вовсю, за окном не видно было ни зги, и Ларион Матвеевич подумал, как повезло, что собака залаяла и из–за этого ему посчастливилось выйти к жилью.
— На–ко вот, возьми. — Женщина протянула Лариону Матвеевичу клубок пряжи. — Ты мотай, а я прясть стану да за делом–то и расскажу тебе все.
Удивляясь самому себе и какому–то новому чувству, нахлынувшему на него, — не то покоя, не то умиротворения, не то неведомой ему ранее простоты — Ларион Матвеевич вдруг взял клубок, придвинулся к прялке и приготовился слушать.
Собака, виляя хвостом, подошла к нему, обнюхала ноги и улеглась под столом, мирно посапывая и иногда чуть взвизгивая.
И от всего этого — от непогоды за окном, от тепла и уюта неожиданного пристанища, от того, что был он кое–как сыт, а рядом, тихо потрескивая, горела лучина и добрая женщина неспешно сучила нитку, — Ларион Матвеевич почувствовал, как горе его будто свернулось клубком и притихло. Так бывало в далеком–далеком детстве, когда, кем–нибудь или чем–нибудь обиженный, прибегал он в людскую и кухарка совала ему в руку морковку или стручки сладкого молодого горошка.
Женщина поглядела на него печально и строго и начала…
История 1
О любви, верности и стойкости в несчастьях, подтверждающая, что счастье и богатство совсем не одно и то же и что счастливый бедняк не может завидовать несчастному богачу, а бездушный скаред — и позавидовал бы, да не верит, что такое может быть.
— Я тебе, барин, сначала про себя расскажу. Спервоначалу–то не у Долгоруких была я рабой, а у других господ, важных и знатных не менее Долгоруких, — Шереметевых. Тоже богатые господа и знаменитые очень. Первый мой барин, Борис Петрович, фельдмаршалом был и графский титул имел; и то и другое дал ему царь Петр за верную его службу, за войну со шведами, да за то, что в Астрахани бунт усмирил.
Услышав, как точно и грамотно, совсем не по–крестьянски, произнесла его хозяйка такие слова, как «фельдмаршал» и «графский титул», Ларион Матвеевич с любопытством поглядел на рассказчицу, и та, перехватив его взгляд и тотчас же совершенно правильно истолковав его, сказала понимающе:
— Я у молодой графинюшки, Натальи Борисовны Шереметевой, в сенных девушках была. Слышала я еще в молодости, что у господ моих в крепости было сто тысяч душ и что только один царь был богаче их. И верила тому и не верила, однако же знала наверное, что только собственных дворцов у графа было три, да в каждом–то дворни только не десятки — сотни. Так и у моей графинюшки одних сенных девушек для услады ее и развлечений было полдюжины. Одни пели — заслушаешься, другие плясали — заглядишься, а я приставлена к ней была для всяческого рукодельного обихода: подшить ли где чего, приладить ли какую рюшечку, платочек ли обшить — лучше меня никто не мог. Да и многое иное умела — и варить, и печь, и прясть, — дал мне господь на то сызмальства всякую сноровку. И говорили, кто знал меня: «Не обидел, не обделил тебя господь, Иринья».
Женщина вздохнула и печально на гостя взглянула.
— А вышло так, что этим мастерством да многоделием не одарил меня бог, а напротив тому — покарал.
Потому как это–то, барин, потом и погубило не только молодость, но и всю жизнь мою.
А поначалу все шло хорошо, и жила я, в сравнении с иными моими товарками, припеваючи. Особенно же было прелестно, как выезжали мы на лето в графскую подмосковную — Кусково.
Зимой же жили мы в самой Москве, вблизи Кремля, на Никольской улице; если в Москве бывал, то улицу эту знаешь — она от многих отличная и богатыми домами застроена.
У них, у господ моих, такая была история. Старик фельдмаршал сначала долго прожил с одной женой и имел от нее сына и двух дочерей. И внуки у него уже были, как вдруг в одночасье жена его померла. А было тогда фельдмаршалу шестьдесят годов.
Подумал–подумал фельдмаршал: что делать? — да и пошел к царю Петру проситься в монастырь.
Царь же в этот час был пьян, слушать его не пожелал и велел Борису Петровичу идти вместе с собою в ассамблею.
Как было ослушаться? И Борис Петрович пошел.
А царь стал над ним смеяться и, показав на целую толпу бывших в ассамблее красавиц, сказал: «Выбирай любую и женись. А я тебе сват».
Старый граф и поклонился бывшей там веселой тридцатипятилетней вдове — Анне Петровне Нарышкиной, которая доводилась царю теткой, хотя и была на пять лет младше своего племянника.
Сыграли свадьбу, а потом родила Анна Петровна фельдмаршалу еще двух сыновей и трех дочерей. И вторым–то ребенком и была несчастная моя госпожа Наталья Борисовна.
Была она с детства сильно к веселью склонна, да скоро осталась сиротой: когда сровнялось ей пять лет, умер отец ее — старик–фельдмаршал.
Рассказчица вдруг замолчала и чему–то улыбнулась. Так и не согнав улыбки с лица, она проговорила распевно, будто недоумевая неправдоподобности того, о чем собиралась поведать.
— Когда старик–фельдмаршал помер, то младшей его дочери было три месяца, а старшему сыну — Михаилу Борисовичу — подходило к пятидесяти.
Мачеха–то, выходит, была пасынка своего млаже на добрые десять лет, да не дал и ей господь долгого веку — не прошло и десяти лет, как скончалась и госпожа моя Анна Петровна.