Страница 15 из 67
А затем столь же ревниво глядела, сколько меда будет положено в таз и как долго будет тот мед кипеть.
Однако успокоилась сразу же, как только увидела, что не простой мед велела налить в таз Иринья Ива новна, а чистую патоку, медовую слезу, что сама стекает с сотов и оттого прозывается медовым самотеком, а лучше этого, как известно, нет ничего более подходящего для того, чтоб изготовить самое наивкуснейшее — царское — варенье.
И уже по обязанности — без особого интереса — глядела Прасковья Семеновна, как готовила экономка сироп, и внимательно оглядывала крепкие, чуть недозрелые антоновские яблочки, порезанные аккуратными дольками, очищенные от семечек и сердцевины.
Столь же искусной оказалась Иринья Ивановна и в приготовлении других варений, а также и любимых Ларионом Матвеевичем домашних солений.
И то еще подкупало в экономке Прасковью Семеновну, что была она на диво чистоплотна и аккуратна во всем — выстилала ли дно кадки листьями дуба, смородины и вишни, ежели готовила к посолу огурцы, или же принимала от прачек белье, а паче того и сама была столь свежа и чиста, будто трижды на день росной водой умывалась.
И в экономии Иринья Ивановна тоже понимала толк: не выказывая себя совсем уж скаредной скопидомкой, все же не позволяла себя обманывать ни мужикам, привозившим припасы из псковских деревень, ни торговцам — офеням, забредавшим с товаром на двор.
Из–за всего этого появился в доме порядок, коего, по чести сказать, до того не хватало. Покойница–невестушка, царствие ей небесное, чуть ли не все время отдавала детям, а Прасковье Семеновне, из–за старости ее и рыхлости, за всем было не уследить. Теперь же она могла и отдохнуть вволю, и в церковь ходить почаще, да и на душе у нее стало спокойнее — твердая рука да хозяйский догляд какому дому не украшение!
Да только не знала не ведала Прасковья Семеновна, кем на самом деле была домоуправительница ее — Иринья…
7
Гроб с телом жены повез Ларион Матвеевич в псковские свои вотчины, где и задумал похоронить ее. Плохо помнил он скорбный этот путь, ибо ехал, не глядя по сторонам, но все время думая то о жене–покойнице, то об оставленных ему четырех детях, кои были мал мала меньше.
Он схоронил жену неподалеку от городка Опочки в церкви Христова Воскресения, в сельце Теребени. Не думал, что как станут замуровывать гроб в склеп, то расплачется он, будто дитя, не стесняясь своего чина и возраста. А когда положили в стену последний кирпич, то подумал он: «Вот и мне через какое–то время лежать здесь». И от этого самого себя стало ему жалко, а за детей страшно: как–то останутся они совсем одни, если господь призовет его к себе через недолгое время?
Родственники и соседи ушли, а он все сидел у склепа, и думы у него чем были горестнее, тем становились светлее и чище. «Ах, — подумал Ларион Матвеевич, — воистину, больше горя, ближе к богу». С этой мыслью он встал и вышел из церкви.
Возле церкви никого уже не было. Чуть в стороне стояли только его мужики–возчики, что привозили гроб.
Он махнул им рукой, чтоб уезжали, а сам пошел невесть куда, желая только одного: уйти от людей, как можно дальше, и остаться наедине с самим собою.
Он миновал село, вышел за околицу и пошел к дальнему лесу. Где–то в стороне, почти не задевая его, чуть теплилась мысль: «А как же поминки? А что же гости?»
Но он чувствовал, что все это не только не нужно ему, но даже враждебно и ненавистно: какая водка? Какое застолье?
С тем и вошел он в лес и долго шел без дороги, пока не понял, что заблудился. И только тут почувствовал, что надвигается вечер и скоро должен пойти дождь.
В лесу меж тем стало темно, и, взглянув на небо, он увидел лишь черные тучи, средь которых робко светились одинокие звезды. Золотой кораблик месяца, только что плывший по тихой, чистой и густой синеве, уже не был виден, утонув в черной предгрозовой пучине.
Ветер сильно ударил по макушкам деревьев — они зашумели дружно и недовольно. Затем издали долетел глухой раскат грома, и Ларион Матвеевич, будто очнувшись, вдруг испугался, что вот–вот хлынет дождь и он вымокнет до нитки. Он пошел быстрыми шагами, а потом почти побежал.
Меж тем стало совсем темно. Гром приближался с каждым раскатом все ближе, и как ни хотелось Лариону Матвеевичу поскорее выбраться из леса, он все же сбавил бег, боясь споткнуться или налететь на ветку.
И когда первые, редкие, но тяжелые капли дождя дробью застучали вокруг, он не увидел, но почувствовал, что лес кончается, и тут же услышал, как совсем близко забрехала, наверное учуявшая его, собака.
Ларион Матвеевич пошел на собачий лай и, пройдя более ста саженей, увидел одинокую избу со слабо светящимся окошечком. Подходя ближе, он не различил ни овина, ни иных строений и, еще не разглядев, какова изба, понял, что ютятся здесь совсем бедные люди. Чем ближе подходил Ларион Матвеевич к избе, тем все более ярилась собака, но навстречу ему не бежала, а, наверное и сама испугавшись его, жалась поближе к хозяевам.
Он подошел совсем уж близко, как растворилась, скрипя, дверь и на порог кто–то вышел.
Осторожно ступая, Ларион Матвеевич приблизился и по белому плату, накинутому на голову и плечи, понял, что из избы вышла женщина.
— Замолкни, Полкан! — проговорила она негромко, и собака тотчас же перестала лаять. — Кого господь принес? — спросила женщина вслед за тем так же тихо и совершенно спокойно, уверенная в том, что и на ночь глядя, и из темного леса не придет к ней никакая беда.
— Заблудился я, — произнес Ларион Матвеевич чуть смущенно, — а тут ночь наступила, да вот дождь еще пошел. — Ему было неловко, что вот он, местный уроженец, военный, бывалый человек, заблудился, будто мальчишка.
— Проходи, странный человек, — проговорила женщина все так же тихо и отступила в сени.
Ларион Матвеевич ступил вслед за нею и вытянул в темноту руку, боясь удариться о что–нибудь.
Он увидел, как перед ним растворилась дверь в избу, как высветился блекло–желтый проем, и в глубине заметил горящую лучину, стол и прялку. На столе лежала кудель, и было видно, что женщина только что перестала прясть.
Хозяйка пропустила его вперед и вошла вслед за ним, тихо притворив дверь.
Ларион Матвеевич остановился у порога и взглянул на хозяйку. Перед ним была не старая еще женщина, худая, бледная, с большими печальными глазами.
Она поглядела на нежданного своего гостя и, сразу же догадавшись, кто перед нею, — по епанче его, по парику, по ботфортам — спросила:
— А сам–то, барин, кто будешь? Ларион Матвеевич назвался.
Женщина, услышав имя его, кивнула: как же, мол, не знать? Кто ж это под Теребенями не знает Голенищевых — Кутузовых?
— А ты–то чья же будешь? — тоже хорошо понимая, с кем имеет дело, спросил Ларион Матвеевич с ласковым доброжелательством, желая показать женщине, что он благодарен ей за гостеприимство.
— А Долгорукие мы, — ответила женщина. И тут же, поправилась: — Раньше то есть были Долгорукие, а ныне купили нас господа Костюрины.
«Странно, — подумал Ларион Матвеевич. — Какие же Долгорукие? Вроде бы нет здесь у них деревень. А Костюриных каких? Этих, напротив, не одна здесь семья. Есть и родственники, и свойственники, и просто соседи». Однако спрашивать не стал, а только спросил, можно ли снять ему волглую черную епанчу.
Женщина проворно подошла к нему и сняла с плеч его влажный суконный плащ.
— А не хочешь ли поесть–попить, барин? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла с припечка чистую миску.
Ларион Матвеевич вдруг почувствовал, как он голоден, и благодарно улыбнулся.
Женщина тут же вышла и вскоре возвратилась с глиняным жбаном, который она прижимала одной рукой к животу, и деревянной миской в другой руке.
В жбане оказался квас, в миске — репа.
«Ах, какая бедность, — подумал Ларион Матвеевич. — А старый хлеб, видать, давно кончился, да и нового отчего–то нет». От этой мысли ему стало грустно, и он почувствовал вдруг, как вместе с грустью нахлынул на него и стыд, будто это он, местный помещик, виноват в том, что бедной, гостеприимной женщине более нечем его угостить, кроме как репой и квасом.