Страница 11 из 67
Иван Логинович шутливо хмурил густые брови.
— Пусть будет для нас примером Луций Квинкций Цинциннатус, муж скромный и доблестный, — патриций и сенатор, ходивший за плугом, — а не цесари, купающиеся в славе и утопающие в лести.
Обнявшись и расцеловавшись, братья и Миша прошли в дом. В столовой зале, когда они вошли туда, ждал их только один человек — Аким Прохорович.
Он стоял у накрытого стола в новом сюртуке, в парике, в белых нитяных перчатках. На груди старика сияла серебряная гангутская медаль, кою надевал он лишь в особо торжественных случаях.
Стол был накрыт не так, как обычно: постлана была парадная красная скатерть, выставлен праздничный фаянсовый сервиз и в центре стола благоухал осыпанный ранней зеленью молочный поросенок, покрытый золотистой, хрусткой корочкой.
Первым подошел к столу Ларион Матвеевич. Следом за хозяином неспешно и чинно проследовали к своим местам гость, домочадцы и обитатели дома.
Аким торжественно отодвинул стул хозяина, стоявший во главе стола, и Ларион Матвеевич строго оглядел всех собравшихся. По правую руку от него находился гость его — Иван Логинович, по левую — старший сын Миша. Стоял отец семейства, стояли и все его домочадцы.
Ныне может показаться: экая безделица — кто где за столом сидит? Да только не столь уж неважной вещью оказывалось все это на поверку: старший сын, выделенный из числа прочих детей, с самого начала не просто воспринимался ими как старший, как замена отца и его продолжатель, но и как их будущая опора и глава семьи, если любезного их родителя не станет в живых.
Рядом с Мишей стоял Семен — пятилетний брат его, сонный еще, черноглазый, щекастый, кудрявый мальчик, сильно похожий на старшего брата. Третьей от Лариона Матвеевича стояла семилетняя Аннушка. По возрасту она была ближе всех к Мише. По левую руку от Лариона Матвеевича, рядом с Мишей, стояла мать хозяина дома — шестидесятилетняя Прасковья Семеновна, доводившаяся бабушкой всему выводку внучат и теткой двадцатичетырехлетнему Ивану Логиновичу. Рядом с нею под правою ее рукой сидела самая младшая ее внучка — Дарьюшка.
Бабушка была родом со Псковщины и внучат своих звала «выводнями» или же «вылупышами», как называли в родных ее местах неоперившихся еще птенчиков, живущих в родительском гнезде. Дарьюшке только–только сровнялось три года, и бабушка держала девочку подле себя, чтоб в случае какой ее оплошки помочь управиться с ложкой или салфеткой.
Сестренки, как и братья, тоже походили друг на друга. Только Михаил и Семен схожи были здоровьем и красотой, а девочки, насупротив тому, были блеклы, белявы, худы и невзрачны. «Эка незадача, — говаривала бабушка, — надо бы наоборот, да не пожелал того господь — уродились мальчишки в красавицу мать, а девочки как есть вылитый Лариоша».
И хоть был ей Лариоша родным сыном, но не могла она не признать очевидного: невестка ее была истинной красавицей — белолицей, кареглазой, статной, а сынок лицом не вышел, хотя всем прочим взял — и умом, и нравом, и мужественной статью.
И, глядя на внуков, всякий раз вспоминала она невестку, что померла три года назад. И, вспоминая это, Прасковья Семеновна глядела на младшенькую Дашеньку со сложным чувством горькой к ней любви и столь же горькой досады, смешанной с печалью: и виновной была она в смерти собственной матери и, конечно же, не виновна.
А досада все ж была.
И теперь, глядя на Дарьюшку и сидящую напротив ее Анну, Прасковья Семеновна еще раз подумала: «Эка незадача с девицами–то получилась».
Разнились характерами и девочки: Аннушка была тиха, покорна, слезлива. Младшая же уже и сейчас выказывала необычайно крутой норов — была дерзка, криклива и упряма до чрезвычайности.
Бабушка, сколь не перебирала в памяти огромное семейство Голенищевых — Кутузовых, ни в ком из них ничего подобного ни припомнить, ни отыскать не могла.
Ни в ее родне — была она из семьи Бедринских, — ни в семьях родственников ее и свойственников — Кутузовых, Беклешовых, Яхонтовых, Костюриных и иных — столь своенравного характера не встречалось.
И думала Прасковья Семеновна: «В зернышке все свойства — и хлеба и яблони. В зернышке и все свойства человека. Не может из пшеничного злака вырасти крапива, а из крапивного семени не вырастет хлебный колос. Так и человек — сколь ни трудись над ним, сколь ни бейся, а ежели в зерне его была червоточина, то рано или поздно вылезет она наружу, как ни ухитряйся и что ни делай».
И с еще большею жалостью глядела на Дарьюш–ку — от самого своего рождения как есть разнесчастное дитя. Даже в этом, лилейном, как тогда говорили, возрасте видно было, что растут в доме две дочки–дурнушки и красавицами им и через пятнадцать лет не стать. И все же из них двоих Дарьюшка и в красоте уступала сестренке. Отцу и бабушке оставалось одно — надеяться на пословицу: «Не родись красивой, а родись счастливой».
При большой внешней схожести друг с другом и братья, так же как и сестры, уже и сейчас сильно отличались характерами. Михаил был весел, необычайно сообразителен и до всего нового весьма любопытен. Он с младых ногтей своих был скороспел — даже пошел, когда не было ему еще и года.
Семен же сделал свой первый шаг сам в конце второго года, заговорил и того позднее, был вял и задумчив и, как говаривала Прасковья Семеновна: «С ангельского еще возраста был наш Семушка прибит на цвету».
Беседа 2,
посвященная дальнейшей жизни и пестрыми судьбам тех, кто сидел за столом Лариона Матвеевича перед уходом в море дяди и племянника Голенищевых — Кутузовых.
Благодаря стараниям того же Ю. Н. Яблочкина только в 1957 году нам стала в общих чертах известна и биография Иллариона Матвеевича.
Илларион Матвеевич Голенищев — Кутузов родился в 1718 или 1719 году и четырнадцати лет — 8 октября 1733 года — поступил в Инженерную школу, в которой потом стал учиться и его сын Михаил. В феврале 1737‑го Илларион Матвеевич окончил школу со званием кондуктора первого класса. Он хорошо чертил и рисовал и потому после окончания школы был направлен для производства съемки местности сначала в окрестностях Петербурга, потом в Кронштадте, Выборге, Кексгольме и на шведской границе.
Весной 1741 года И. М. Голенищев — Кутузов был назначен адъютантом в ранге подпоручика к командиру Кронштадтской крепости и начальнику гарнизона генерал–аншефу барону Иоганну Людвигу Люберасу и потом одиннадцать лет состоял при этом человеке, следуя за своим начальником всюду, где оказывался и генерал Люберас.
Так как с 1741 по 1752 год жизнь Иллариона Матвеевича оказалась теснейшим образом связана с генералом Люберасом, имеет смысл коротко рассказать и о нем, тем более что не в малой степени служебные успехи И. М. Голенищева — Кутузова зависели от этого человека.
Шотландец по происхождению, Иоганн Людвиг Люберас вступил в русскую службу, как только русские войска овладели Лифляндией, где обитал тогда их род, изгнанный из Шотландии. Молодой Люберас знал языки — немецкий, французский, шведский, латынь — и очень быстро хорошо выучился говорить и писать по–русски. Петр I определил его к известному рудознатцу Виллиму Геннину, и тот довольно скоро сделал из Любераса приличного инженера.
При учреждении в 1719 году Берг–коллегии, ведавшей всеми «рудокопными делами», Люберас стал ее вице–президентом. Потом двадцать лет он строил разные порты и крепости, производил картографическую съемку Финского залива, руководил Сухопутным шляхетским корпусом, воевал в Польше, выезжал с дипломатическими поручениями, пока, наконец, не занялся последним в своей жизни делом — строительством канала Петра Великого и укреплением Кронштадта. В 1741 году Люберас стал командовать инженерным корпусом и «всеми фортификационными делами». В эту–то пору и появился рядом с ним подпоручик Илларион Матвеевич Голенищев — Кутузов.
Чина генерал–аншефа Люберас был удостоен не за воинские подвиги, а за то, что руководил церемонией коронации Елизаветы Петровны, и таким образом из первых военных инженеров стал одним из первых царедворцев.