Уголек

— Вы же знаете, что я люблю другого.

— Я знаю, что вы любите воспоминания о нем, а не его самого.

— Это одно и то же.

— Для меня — нет, — сказал Луис и подошел ближе, хотя и держался на благопристойном расстоянии, как обычно, и не дотрагивался до нее.

— Я всей душой уважаю вас и останусь лишь вашим другом до конца моих дней, если пожелаете, — в его голосе звучала глубокая грусть. — Но я прошу не лишать меня вашего общества. Если вы уедете, моя жизнь здесь утратит всякий смысл.

— Жизнь здесь не имеет никого смысла для любого человека, не обладающего честолюбием, — горько улыбнулась Ингрид. — Или если он не ждет кого-то, потеряв всякую надежду, — она протянула руку и с нежностью прикоснулась к королевскому толмачу. — Я уверена, что вы сдержите свое слово, но, как бы я вас ни уважала, я не желаю получать этому доказательств, — и она нетерпеливо взмахнула руками. — Решение принято. Я уезжаю в Европу.

— Я считал вас храбрее, — возразил Луис.

— Признать поражение — это признак не трусости, а зрелости. Я сражалась, пока существовала надежда на победу, но больше ее нет.

Луис де Торрес, умный и проницательный человек, видимо, понял, что настаивать бесполезно. Эта удивительная женщина, столько лет с поразительным упорством дожидающаяся возлюбленного, теперь с такой же твердостью была уверена, что пришло время изменить жизнь.

— Я поговорю с адвокатом Сехудо, — пообещал он, отчаянно делая вид, будто признание собственного поражения для него — нечто вполне естественное. — Он всегда заглядывался на ваш дом, вот только боюсь, сейчас не лучшее время для переговоров: бедный адвокат в отчаянии от того, что его обожаемый негр примкнул к бунтовщикам.

— Бамако? — изумилась немка. — Этот великан?

— Он самый. В один прекрасный день что-то на него нашло, и он двинул адвокату кулаком в морду, да так, что тот вверх тормашками свалился в канаву, а потом бежал в сельву. Теперь он — один из самых верных сподвижников Рольдана.

— Поменял шило на мыло, — нахмурившись, ответила Ингрид Грасс. — Сехудо обращается со слугами, как с друзьями, а Рольдан обращается с друзьями, как со слугами.

— Многие встали на его сторону.

— Они вернутся, а если и нет, то лишь из-за того, что Колумбы еще хуже... — она цокнула языком, словно показывая, как безмерно от всего этого устала. — Я же сказала — пришло время покинуть эти земли.

И она начала готовиться к тому, чтобы покинуть остров. Теперь главной ее заботой стало то, как объяснить маленькому Гаитике (ему в скором времени исполнялось семь), что его жизнь сильно изменится, ведь замкнутый мальчик не понимал, что может существовать жизнь вдалеке от моря и его любимых кораблей.

Он всегда был послушным и молчаливым, тихим и прилежным, нежным и ласковым, хотя и сторонился людей, но, возможно, все это из-за того, что долгие часы бродил по прекрасному пляжу, протянувшемуся к югу от города, или сидел на высоком утесе около устья реки и наблюдал за кораблями.

По вечерам он приходил к таверне «Четыре ветра», подбирался поближе к крыльцу и смотрел, как входят и выходят моряки, а когда один из них рассказывал о долгих плаваниях и далеких землях, завороженно слушал, так что частенько хромой Банифасио уводил его оттуда уже в разгар ночи.

Хромой со временем превратился в его лучшего друга, единственное живое существо на земле, с кем Гаитике делился своими чувствами, кому открывал сердце. Возможно, именно поэтому канарец лучше кого бы то ни было понимал, как мальчик будет страдать из-за ожидающих его драматических перемен в жизни.

Он и сам испытывал смешанные чувства относительно планов хозяйки. С одной стороны, ему не хотелось ехать в город вдали от моря, в чужую страну, на чьем языке он не знает ни слова, с другой — он не представлял себе, как сможет хоть один день провести вдали от хозяйки.

Бонифасио Кабреро к этому времени стал уже мужчиной, но по-прежнему обожал прекрасную немку; правда, в этом чувстве было больше детской нежности, чем мужской страсти, она была для него другом, сестрой и матерью, в которых так нуждается каждый подросток.

Гаитике был ему одновременно как сын и как брат, и Бонифасио пришлось вступить в тяжкую борьбу с самим собой, прежде чем решить, останется ли он на острове или отправится в путь, для него означающий практически изгнание.

По этой причине в тот день, когда разнеслась молва, что четыре корабля под командованием капитана Алонсо де Охеды со штурманом Хуаном де ла Косой встали на якорь в естественной бухте Хакимо, чьи берега поросли ценным деревом пау-бразил, хромой Бонифасо затаил отчаянную надежду, что Охеда убедит Ингрид Грасс, что мысль о возвращении в Европу — это ошибка, которая повлечет за собой трагический последствия.

К несчастью, бухта Хакимо располагалась в западной части Эспаньолы, в самом сердце региона, захваченного мятежниками. Поэтому все считали, что Охеда и де ла Коса переметнулись на сторону Франсиско Рольдана — вполне логичный вывод, учитывая их прежние раздоры с Колумбами.

На самом деле это было совсем не так. Напротив, гордый Охеда наотрез отказался выполнять приказы алькальда-предателя, и тот даже попытался устроить засаду, спастись из которой Охеде удалось лишь благодаря виртуозному искусству владения шпагой и тому проворству, с которым он поднялся на борт своего корабля.

Таким образом, возникла странная ситуация, когда Охеда контролировал море, вице-король — западную часть острова, а мятежники — восточную, потому что Колумб отказался принимать своего бывшего подчиненного в Санто-Доминго, обидевшись на то, что монархи дали ему разрешение исследовать Новый Свет, который адмирал считал своими владениями.

Охеда и мастер Хуан де ла Коса не испытывали ни малейшего желания затевать свару, они хотели лишь вернуться в Испанию с достаточным числом аргументов, чтобы убедить корону начать покорение территорий, которые они исследовали на континенте.

Но для этого необходимо было загрузить трюмы деревом палу-бразил, чтобы покрыть расходы дорогостоящей экспедиции, раз уж не повезло раздобыть золото.

Однако прошло несколько дней, пока люди Рольдана позволили им ступить на берег и спокойно загрузить корабли желанным деревом. К сожалению, как в свое время в злополучном форте Рождества, населяющие остров малочисленные испанцы снова разделились, теперь уже не на две непримиримые группы, а на три.

Охеда и Хуан де ла Коса не могли показаться в Санто-Доминго, чтобы навестить свою подругу, донью Мариану Монтенегро, и она, со своей стороны, тоже не могла отправиться в Хакимо: ведь в этом случае она рисковала не только навлечь на себя гнев вице-короля, но и попасться в лапы Рольдана, а уж с него сталось бы исполнить свое обещание и повесить ее.

Вот таким запутанным образом обстояли дела, когда накануне Рождества, когда Бонифасио Кабрера как всегда разыскивал Гаитике у дверей таверны «Четыре ветра», к нему приблизился андалузец и едва слышно прошепелявил в ухо:

— Скажи своей хозяйке, что капитан Охеда будет ждать ее на пляже в Бараоне в следующее полнолуние.

Хромой посмотрел на него с явным недоверием:

— Кто ты такой, и почему я должен тебе верить?

— Друг. И капитан приказал показать тебе это... Узнаёшь?

Канарец тут же кивнул, потому что увидел перед собой образок с Богородицей, с которым редко расставался Алонсо де Охеда, Бонифасио миллион раз видел его в прошлом, когда Охеда был частым гостем на ферме в Изабеле.

— Хорошо, — кивнул он. — Мы придем.

Андалузец немедленно растворился в сумерках, и Бонифасио Кабрера вздохнул с облегчением, взял за руку мальчика и отправился домой, совершенно счастливый.

Неделю спустя, в последнюю неделю 1499 года, столетия и целой эпохи — ведь в новом году началось настоящее исследование и покорение четвертого континента — донья Мариана Монтенегро села на камень неподалеку от города Бараона, и когда взошла полная луна, со стороны темнеющего в море корабля на берег причалила шлюпка.