Уголек

Но старуха, похоже, даже не знала слова совесть, а сейчас ей тем более не было дела до того, что это такое; единственное, чего она хотела — покинуть этот мир в уверенности, что огонь и дым полностью скроют ее тело.

— Сделай это — и уходи, — ответила она. — Мне будет очень больно, но это только миг, — она посмотрела на свои ногти и вонзила их в ладони. — Должно быть, кураре слишком старое и уже не действует. Но это неважно: Акаригуа должна платить по счетам...

Она замолчала и долго смотрела на Сьенфуэгоса, словно пыталась заставить его понять, что его путь в этом мире тоже заканчивается. Несчастный канарец несколько мгновений не мог сообразить, чего же она хочет, но в конце концов вытащил ветку из костра и поднес ее к куче хвороста.

Церемония была одновременно жуткой и комичной, потому что из-за окружающей влажности и непросохших дров, казалось, не существует такой силы, которая могла бы разжечь здесь огонь, и канарца чуть удар не хватил, пока он пыхтел, пытаясь раздуть пламя.

Акаригуа глядела на него с непроницаемостью каменного идола и настолько притихла, что, если бы не блеск ее глаз, Сьенфуэгос решил бы, что она уже умерла.

Спустя полчаса черный дым полностью окутал ее тело, и языки пламени робко принялись лизать дряблую морщинистую кожу бедер, чтобы затем подняться по тощей спине. Когда же наконец вспыхнул жалкий пучок редких волос, старуха закрыла глаза и застыла, по-прежнему со сложенными на животе руками.

Пораженный Сьенфуэгос бросил на нее последний взгляд, полный ужаса и жалости, развернулся и стал спускаться с горы, спотыкаясь, чертыхаясь и поскальзываясь, грязь покрывала его с головы до пят. Он устал, был голоден, и жизнь настолько ему опостылела, что он даже не стал задаваться вопросом, куда бредет и зачем.

Он снова остался один, и не было на свете человека более одинокого.

19 

Палящее солнце выжигало улицы только что появившегося на свет города Санто-Доминго, в эти кошмарные часы сиесты люди и звери искали убежище в тени жилищ или под цветущими огненными деревьями, раскрашивающими все вокруг в желтый и красный.

Неподалеку от широкой излучины реки, несущей свои бурные зеленоватые воды навстречу кристальной прозрачности моря, строилась церковь, которая со временем превратится в первый кафедральный собор Нового Света, и кругом были разбросаны огромные каменные блоки для ее стен, как и другие рядом — для возведения особняков, крепостей и монастырей. Все это показывало, что захватчики приняли твердое решение обосноваться на этом берегу океана.

Теперь никто уже не мог сдержать порывы «одетых людей» к созиданию и разрушению, лишь безумная и влажная жара и буйные джунгли вокруг намекали, что новый город строится не в Европе, настолько он походил на те, что воздвигались там в последние столетия.

Массивные фортификационные сооружения, защищающие вход в гавань от вражеских кораблей, дворец губернатора, церковь, особняки знати и глинобитные лачуги простонародья — всё это построили, не принимая в расчет особенности нового места обитания. Лишь почти столетие спустя вновь прибывшие наконец-то поняли, что нужно придумать новую архитектуру, более подходящую климату колоний.

Прошло много времени, прежде чем спешка уступила место логике, потому что вице-король хотел поскорей утвердить свою власть, а заодно произвести впечатление на туземцев и показать им всю мощь европейцев. И то, и другое он делал за счет строительства массивных стен, внутри которых человек легко становился жертвой влажной жары.

Настал август, и в эти дни город превращался в огромную баню, и в те часы, когда стоящее прямо над головой солнце могло убить любое живое существо, Ингрид Грасс как никогда прежде охватывала тоска по родине, она вспоминала дни, когда прогуливалась с отцом под снегом.

Пришло время возвращаться, и она это знала.

Новый Свет не мог предложить ей ничего, кроме богатства, совершенно ненужного. Теперь, дожив до тридцати лет, она окончательно убедилась, что столь долгое ожидание оказалось совершенно бессмысленным, а человек, которого она в последний раз видела семь лет назад, никогда не вернется.

Семь лет!

Почти пятая часть жизни — причем лучшая ее часть! — прошла в бесплодном и бесполезном ожидании, и все лишь для того, чтобы в конце концов убедиться, что ждать больше нечего. Тот, кого она любила, был мертв; а если бы даже и выжил, все равно в нем ничего не осталось того мальчика, которым она так страстно бредила на берегу маленькой лагуны на далекой Гомере.

Она не чувствовала разочарования и не сожалела о том, что осталась верна прекрасным воспоминаниям, поскольку всегда была уверена, что, если бы отдалась другому, то была бы гораздо несчастней, чем в полном одиночестве.

Она гордилась тем, что так долго и страстно любила, но, хотя и потеряла голову из-за чудесного канарского пастуха, была женщиной умной и годилась также тем, что способна принять тяжелое решение и порвать с прошлым, какую бы боль это ни причинило.

Она не надеялась, что кто-то займет в ее сердце место Сьенфуэгоса, и восставала при одной мысли о том, что к ней будут прикасаться другие руки, но через месяц исполнится ровно семь лет ожидания, и пришло время избавиться от глупых иллюзий.

Ей просто необходимо восстановить душевное спокойствие, которого она была лишена эти семь лет, Ингрид не сомневалась, что обретет его в родном Мюнхене — там, где никто не говорит о завоеваниях и исследованиях новых земель, где всё так далеко от мира ее возлюбленного.

Тем более что жизнь в колонии стала для нее невыносимой, ведь полдюжины голодных кабальеро, нанятых для защиты ее чести и имущества, не могли помешать злословию и враждебности.

Ее называли шлюхой, лесбиянкой, португальской шпионкой, приспешницей бывшего алькальда Рольдана. Зависть и ревность приобрела такие масштабы, что Ингрид уже начала опасаться, что однажды ей решит заняться инквизитор епископа.

Кто-нибудь разузнает, что ее муж, арагонский дворянин, состоящий в родстве с самим королем Фердинандом, хочет призвать ее к ответу за «преступления», стало известно, что даже вернувшийся на остров адмирал заинтересовался ее жизнью и прошлым.

Даже верный и всегда такой рассудительный Луис де Торрес был весьма обеспокоен тем, какой оборот принимают события. Особенно встревожило его известие, что доминиканцы собираются строить монастырь в двух шагах от огромного дома доньи Марианы.

— Какими бы они ни были праведными, соседями будут плохими, — заявил он. — Потому что как только решат, что выделенный участок им мал, попытаются завладеть вашим, ведь из-за близости реки другого выбора у них нет.

— На этой земле мне уже не место, друг мой, — призналась немка, махнув рукой. — Я договорюсь с доном Бартоломео и Мигелем Диасом о причитающейся мне доле золота, продам дом и вернусь на родину.

— А Гаитике?

— Разумеется, он поедет со мной.

— Вы и впрямь считаете, что Бавария — подходящее место для мальчика, рожденного в жарких землях и грезящего о море?

— А какой еще у меня есть выход? Хотя он всегда такой отстраненный, но я люблю его, как собственного сына, он стал моей единственной семьей.

— Но вы не должны забывать, что там он навсегда останется лишь метисом. Какое будущее его ждет?

— То, что я смогу ему дать, — донья Мариана остановилась возле большого окна, откуда открывался вид на устье реки, стройные пальмы и корабль, гордо вздымающий ввысь свои мачты, мягко покачиваясь на волнах под жарким тропическим солнцем. — Я знаю , ему тяжко будет потерять все это, — вздохнула она. — Но я не хочу, чтобы он рос, слушая все гадости, что обо мне говорят.

— Вы знаете, что всё это ложь.

— Для ребенка понятия лжи и правды, справедливости и несправедливости слишком сложны. Чем чаще он слышит одно и то же, тем больше станет этому верить.

— Но есть одно решение... — произнес Луис, запнувшись. — Выходите за меня.