На крыльях победы

После долгих и сложных маневров мы сбиваем сначала один немецкий истребитель — это работа Саши Колдунова, затем поджигаем второй, из него выбрасывается на парашюте летчик. Бой разгорается. Фашисты дерутся упорно, настойчиво, не желая уступать своего превосходства в воздухе. Однако потеря двух машин действует на них удручающе. Перевес на нашей стороне. Когда бой подходит к концу, последняя пара фрицев бьет по самолету «бати». Ему грозит опасность, но внезапно между ним и немцами появляется самолет штурмана полка капитана Белоусова и принимает на себя всю очередь. Все происходит быстро и неожиданно.

Гитлеровцы исчезли, а самолет штурмана накренился, клюнул вниз, но удержался и, качаясь из стороны в сторону, пошел к нашему аэродрому. «Батя» его сопровождал. Мы пока остались на линии фронта, но немцы больше не показывались, и через двадцать минут нас сменили самолеты из другой эскадрильи.

Мы торопились на базу. Спешили узнать, что случилось со штурманом полка, который собою прикрыл в воздухе командира. Дотянул ли он до аэродрома?

Когда нам навстречу подходили сменяющие нас самолеты, наш командир спросил:

— Сел наш штурман?

— Сел. Ранен в ногу.

Прийдя на аэродром, мы уже не застали Белоусова — его отвезли в госпиталь. Он еще в воздухе потерял много крови, сел с большим «промазом», выкатился на бахчи, вспугнув спавшего там механика. «Батя» сел за Белоусовым. Увидев, что штурман не выходит из самолета, Армашов бросился к нему. Капитан был без сознания. Командир полка вытащил его и на руках донес до санитарной машины. У Белоусова оказалась раздробленной правая ступня. В строй он больше не вернулся.

Мы, однополчане, часто вспоминали капитана Белоусова, он служил для нас примером.

Если ему попадутся эти записки — прошу принять от меня самый горячий привет...

Последний бой был позорным для немецких летчиков, считавшихся асами. Они задумали дать нам реванш и приняли «гениальное» решение: воевать не умением, а числом. И вот немцы создали на нашем участке фронта численный перевес — благо на них работали авиационные заводы всей Европы.

Начало этого воздушного реванша мы почувствовали уже на второй день. Шестерка Колдунова, в которой находились мы с Сашей и наши друзья Костецкий, Панов и Ремизов, вылетела на прикрытие переднего края. Но едва мы подошли к линии фронта, как нас встретили восемь «мессершмиттов». Они неслись прямо на нас. Я услышал в шлемофоне голос Колдунова:

— Что-то фрицы обнаглели. Дадим-ка им прикурить!!

Мы врезались в строй «мессершмиттов» и начали бой. Когда все завертелось в обычном смертном хороводе, неожиданно появилось еще четыре «мессера». Теперь на каждый наш самолет приходилось по два вражеских. Видно, фрицы детально разработали этот бой — действовали они очень слаженно.

Деремся не только как смертельные враги — советские люди, отстаивающие свободу и независимость своей Родины, и фашисты, стремящиеся поработить ее, деремся и как представители двух воздушных военных флотов, уверенные в превосходстве своего самолета, своего летного искусства.

Панов атакует двух «мессеров», которые набросились на нашу переднюю пару. Но на него, как воронье, уже несутся два других «мессершмитта». Еще мгновение — и самолет Панова превратится в клубок огня. Я бью по фрицам из пушки и пулеметов. Густые трассы отсекают гитлеровцев от Панова, и они, увертываясь, прекращают атаку. Я доволен — у фрицев не выдержали нервы. Но торжествовать рано. В бой ввязывается новая четверка фашистских машин. Самолеты, и наши и вражеские, так перепутались, что я на мгновение теряю ориентировку и не могу разобраться в кувыркающемся рое машин, путанице огненных трасс.

Примерно картина выглядела так: наш «як» догоняет «мессершмитта», за «яком» гонится пара фашистских машин, их атакует наша пара «яков», а нас атакует пара «месеров». И все это крутится колесом в небесном просторе, прошивая воздух серыми, красными, зелеными трассами. А между ними вспыхивают разрывы зенитных снарядов.

Зенитный огонь — все гуще и гуще, воздух быстро темнеет от дыма и разрывов, еще труднее становится разглядеть, где свои, где вражеские самолеты. Я прекращаю огонь, чтобы по ошибке не прошить товарища. В шлемофоне чудовищная какафония — визг, скрежет, вой, свист, сквозь которые то и дело прорываются слова команды:

— Смотри, справа!

— Уходи под меня!

— Бей фрица!

Бой наш идет на больших скоростях. Мы выжимаем из машин все, что в них заложено чудесной мыслью и талантом советских конструкторов. Я выхожу из одной фигуры замысловатого пилотажа, чтобы тут же войти в очередную. До сих пор у меня не было такого напряженного боя, как этот.

Воздушная схватка становилась все ожесточеннее. Вражеские машины и наши свились в клубок, тесный и злой. Всеми нами овладела такая ненависть и такой боевой азарт, что мне даже и сейчас трудно об этом говорить спокойно. Позднее летчики шутили, что наш бой принял «рукопашный характер». И действительно, если бы кто-либо смотрел на нас со стороны, он бы заметил, что машины почти касались друг друга. Я иногда мельком видел лица фашистских пилотов, искаженные ненавистью злобой, страхом.

Напрягаю зрение и стараюсь разобраться в обстановке. Вот Панов гонится за двумя «мессерами», а те пристраиваются в хвост ведущей паре «яков». У меня сжимается сердце: неужели сейчас фашисты собьют их? Мы с Пановым бросаемся на выручку товарищам, но те, заметив грозящую им опасность, неожиданно переходят на «свечу» и исчезают из поля зрения где-то в высоте.

Опять немцы парой «мессеров» пытаются нас отрезать от своих. Я кричу по радио:

— Панов, справа!

А сам бросаюсь на фашистов и даю длинную очередь по ведущему. Попал я или не попал — не мог определить, так как в этот момент на правой плоскости моей машины поднялся ослепивший меня сноп огня. Раздался глухой взрыв снаряда, и необыкновенная сила перевернула мой самолет, а в ногу что-то сильно ударило. На какую-то долю секунды я потерял сознание, а придя в себя, обнаружил, что продолжаю лететь вниз головой. Ремни, на которых я повис, сильно резали плечи.

Мысль лихорадочно работает: что произошло? Что надо делать? Моментально приходит решение: нужно вернуть машину в нормальное положение. Начинаю выравнивать самолет. Он очень неохотно подчиняется рулям. Быстро теряю высоту, вхожу в крутое пикирование со скольжением на правое крыло. Меня придавливает к левому борту, но я с облегчением чувствую, что машина слушается, и осматриваюсь. На правой плоскости, где находился крыльевой бак, зияет большая пробоина с рваными краями, сквозь нее видно небо. От быстрого движения воздуха фанера отламывается кусками, и они мгновенно исчезают за самолетом. Дыра все увеличивается!

Меня охватывает тревога: самолёт разваливается в воздухе! Нужно сказать, что в то время «яки» были не цельнометаллические, а с фанерными крыльями, фюзеляж — наполовину из перкаля. Сооружение хоть и добротно сделанное, но уж если начнет ломаться, возможности на спасение остаются маленькие. А тут еще из пробоины потянул сизо-черный дым. Этого только не хватало!

Я с большим усилием перевожу самолет в крутое скольжение на левую плоскость и пытаюсь потушить пожар. Пробоина в крыле нарушила центровку самолета, что сказалось на поведении машины в полете. Мне приходилось держать ручку двумя руками, но и этого было мало, и я помогал себе еще коленом. А машина так и стремилась перевалиться на правое крыло — ведь площадь правой плоскости значительно уменьшилась.

Самолет падал со все нарастающей скоростью, земля стремительно приближалась, и я, помимо своего желания, удалялся от боя. Бросив взгляд на высотомер, я увидел, что до земли еще полторы тысячи метров. Из правого крыла по-прежнему шел дым. Неужели не удастся сорвать пламя? Еще падаю пятьсот метров и вздыхаю с облегчением: дым исчез.

Но дальше падать уже нельзя. С огромным трудом вывожу машину в горизонтальное положение и осматриваюсь — не гонится ли кто. Ни своих, ни вражеских машин не видно, но за мной тянется пунктир зенитных разрывов.