Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...

На фотографии юноша во весь рост, одетый по–летнему – в спортивной рубашке с короткими рукавами. Рядом другая фотография, увеличенная с первой. Только лицо. Милый, симпатичный, хорошо воспитанный мальчик. Из тех, кто умеет поклониться, шаркнув ножкой, у кого и в будни «спасибо» и «пожалуйста» – наиболее употребляемые слова. Смуглое лицо, густые темные волосы и большие карие глаза. Вспомнилось, как сказал Зелигман, «изюм в шоколаде». Сколько ему может быть лет? Четырнадцать? Пятнадцать? Уж никак не больше. – Мы вам очень благодарны, – говорит Ивар мастеру–стеклорезу.

– У меня у самого есть машина, и я знаю, что это значит! – Зелигман горд, что свой долг выполнил. – Пока машина новая, с нее нельзя глаз спускать! Этих мошенников я знаю, – он кивает в сторону альбома, – их следовало бы сажать на долгий срок, а то рога не обломаете! Или плеткой по заднице, до синяков, да так, чтоб сесть не мог. Почему бы такому не красть? Поймают – папенька заплатит. У кого есть, чем платить, тот заплатит. А кому платить нечем, с того вообще ничего не получишь. Я только потому свою машину страхую, что если украдут или просто обчистят, то не придется ждать, пока станут высылать по пять рублей в месяц. По страховке платят сразу, потом уж они сами с них получают по исполнительным листам. А вы страхуете или нет?

– Я твердо решил застраховать, как только куплю! – Ивар согласно кивает. Ох, получит он у меня на орехи: этот порядочный мужчина вовсе не заслужил такой иронии. К счастью, Зелигман ее не уловил.

– Да, да! Застраховать нужно непременно! – он советует и понятым, которые подписывают заполненный мной бланк. – Тогда и ездить можно смелее.

– А вы не помните, как юноша был одет? – спрашиваю, чтобы увести разговор от неисчерпаемой темы страхования и судебных сфер.

– Спортивная куртка вишневого цвета, под ней джемпер с высоким воротом, – без запинки отвечает Зелигман. – Я хорошо помню, словно он стоит перед глазами.

Вот и вся информация, которую мы пока имеем.

– Поедем брать? – спрашивает Ивар, когда мы снова оказываемся на улице и шагаем в сторону управления.

– Надо подготовить к этому начальство, – отвечаю я.

Шеф на радостях угощает меня хорошим чаем.

Глава XIV

«Таким другие его не знают – знаю только я. Одна я».

Женская рука свободно свесилась с дивана – почти до самого пола. Обнаженная, с нежным смуглым оттенком – от загара при искусственном горном солнце, – такая же изящная, как сама женщина.

Мужчина, кутаясь в мягкий полосатый халат, сидел на низенькой скамеечке и ворошил в камине тлеющие угли – их отсвет образовал красный вытянутый прямоугольник на полу просторной комнаты. (Не стройте свой дом по типовым проектам. Хороший архитектор к холлу присоединит квадратные метры, которые полагаются под теплицу, и у вас будет по крайней мере одно помещение, где вы не будете чувствовать тесноту двадцатого века).

«Медицина – религия, а он – ее пророк.

У меня нет ни малейших угрызений совести. И не будет. Есть только гордость, что я принадлежу ему и что я нужна ему».

Двенадцать лет подряд изо дня в день она ждала, когда он позвонит ей на работу и скажет:

– Во вторник ты можешь? С двух до четырех.

– Подожди, я сейчас посмотрю, – она быстро листала график работы. – Нет, никак не могу: в половине второго начинается заседание у главного и, как всегда, затянется часов до трех.

– А на будущей неделе в четверг?

– Подожди, посмотрю… Знаешь, кажется, могу, только ты накануне обязательно позвони.

– Я тебя целую.

– По телефону не хочу.

– Нет, хочешь.

– Да, хочу.

– Получай! И до четверга.

– Спасибо, было очень сладко! Только не забудь мне предварительно позвонить!

Но когда наступал желанный четверг, то он либо сам не мог встретиться (сваливалась на голову какая–нибудь делегация, заседание и не присутствовать нельзя было), либо ей не позволяли срочные, очень неотложные дела.

Встречались они редко: хорошо, если раз в три–четыре месяца, а может и реже – на летний отпуск Алп увозил семью под Цесис. Говорил – ради того, чтобы семья побывала на свежем воздухе, а на самом деле ради себя. Там его знали и уважали, и они вместе с председателем и главным агрономом колхоза ночами напролет мотались с ружьями по лесам, охотясь на диких кабанов, которые выходили в поисках корма иногда в сумерки, а иногда совсем уже на рассвете. Утром Алпа привозили на «газике», во дворе они громко обсуждали, почему и кто из них промахнулся, и договаривались, в котором часу встретятся вечером снова. Днем Алп отсыпался: ведь он «выматывался, как собака», Илгонис ковырялся в своем мотоцикле, а потом гонял на нем по холмам вдоль реки – готовился к мотокроссу. Однажды она упрекнула Алпа в том, что он не помогает старикам заготовить сено, ведь это, в конце концов, его родители, но он только засмеялся в ответ: охотясь по ночам, он заготовил кормов для скота больше, чем она, Карина, накосила бы на сенокосилке, запряженной парой лошадей. Это была правда – комбикормов в доме всегда было вдоволь.

«Двенадцать лет. Уже двенадцать лет!»

Иглонису тогда еще не было пяти, Алп работал всего лишь старшим мастером.

В тот раз она тянула жребий, и ей не повезло! Дежурства в праздничные дни средний медицинский персонал разыгрывал в начале каждого месяца, и график составляли с учетом результатов жеребьевки. В День медика работу ей предстояло начать в восемь вечера, когда в Доме культуры торжественная часть уже подойдет к концу, оркестр доиграет приветственный марш и все будут усаживаться за празднично накрытые столы.

Она, как и другие медсестры, тоже готовилась к этому вечеру и так же надеялась, что несчастливый жребий – один из десяти! – обязательно обойдет ее. Однако ей не повезло.

Вечер был заманчив своей грандиозностью и демократичностью: тут не было ни проректоров, ни доцентов, ни руководителей кафедры и главных врачей, все были просто веселыми участниками вечера, приглашавшими дам, и те некоторым даже смели отказывать; каждый пел, дирижировал, все вместе выбирали королеву бала, каждый мог попытать счастья в лотерее или блеснуть знаниями и остроумием в викторине.

Карина пришла на работу раньше, чтобы коллега – счастливица! – которую она сменила, успела забежать домой и переодеться.

– Еще оперирует, но сейчас уже кончит, – сказала та, торопливо надевая пальто. – Кофе уже можешь смолоть.

– Успеха на вечере!

– Мы о тебе будем вспоминать с глубокой скорбью!

– Кто из врачей сегодня дежурит?

– Кто–то из молодых. Очень неразговорчивый. Фамилию я не запомнила.

– Беги, – с грустью улыбнулась Карина. – Опоздаешь.

– Ну, привет!

Комната, куда врачи возвращались после операции, была довольно большой. По предложению одного из руководящих хирургов ее обставили так, чтобы она как можно меньше напоминала больничное помещение, и врач до начала следующей операции – перерывы между которыми были совсем короткими – мог отдохнуть не только физически, но и душой.

Два глубоких кресла, обтянутые тканью горчичного цвета, такой же глубокий диван и журнальный столик между ними.

Как только хирург сел в кресло, Карина поставила перед ним дымящийся кофе.

– Ваш кофе, доктор!

– Спасибо, – пробубнил он в ответ и стал пить небольшими глотками, глядя в окно, как будто там, в темноте, что–то можно было увидеть.

Угрюмый, неразговорчивый, наверно, очень устал.

Карина решила, что ей следует что–нибудь сказать. Стоя возле шкафа, она переставляла посуду, ей были видны только резкие линии его неподвижного профиля.

– Может, налить еще?

– Нет, мне достаточно, вполне достаточно одной.

– На вечере уже, наверно, танцуют.

– Не знаю. Возможно.

– В прошлом году в это время уже вовсю танцевали твист.

– Я не был, не знаю. Я на вечерах вообще давно не бывал. Очень давно.

– Вы, наверно, не танцуете.

– Почему сразу так? Мне очень нравятся всякие вечера и вечеринки, только времени мало. На конкурсах танцев я даже дипломы получал. – Он умолк, допил свой кофе и после паузы добавил, как бы уточняя: – На свете очень много всего, только времени мало.