Избранное

Иной раз, когда на работе я заносил в старые конторские книги налоговые переводы, темная с металлическим отливом чернильная строка на странице казалась мне отступающей в степи колонной. Подчас мне случалось записывать имена земляков, которые не вернулись.

Тогда я замыкался в себе и молчал целыми днями. Сослуживцы и домашние считали, что я встал не с той ноги. Трудно было объяснить, да и не хотелось. Ведь мать, ждущая сына, ничего не знает. Она ждет, молится и не теряет надежды.

«Может, он где–нибудь в тех краях женился, — рассуждает она, — Россия ведь большая, и может быть даже, у меня там растут внучата. Хоть бы открытку прислал». Так она думает и живет надеждой.

Но я‑то знал. Я видел такое, о чем нельзя говорить матерям. Поэтому всякий раз, когда шел снег, во мне словно что–то умирало. Но зимы кончались, а весной, с прилетом жаворонков, сердце освобождалось от гнетущей тоски, как луга от снега.

Наверно, от подобной жизни однажды утром в декабре сердце вдруг отказало. Может, это был сигнал тревоги, предупреждение, что у меня осталось мало времени? Но я знаю: время жизни не измеряется стрелками часов.

Я вышел на пенсию. Но еще долгое время ко мне домой нет–нет да и заходили то крестьянин с просьбой проверить по конторским книгам размер его участка, то старуха, которой я объяснял, как составить завещание, то эмигрант по поводу отцовского наследства, то лавочник со сведениями о доходах. Я слышал, как моя собака лает на дорогу, поднимающуюся от городка, и говорил: «Ну вот, это ко мне». И даже если меня отрывали от хозяйственных дел, в душе я радовался, что кому–то полезен.

Но по–настоящему сейчас меня занимало лишь одно: поскорее получить выходное пособие, которое в Риме мне должен был оформить ЭНПАС. Эти деньги были мне нужны, чтобы снова побывать в России. Вероятно, можно было найти газету, которая отправила бы меня за свой счет: как–никак, я все–таки написал «Сержанта». Да и мои друзья–коммунисты могли бы организовать мне недорогую поездку. Но я не хотел этого и не искал таких путей; я предпочитал поехать самостоятельно и ни от кого не зависеть.

Когда я получил чек Итальянского банка, то написал в Миланское отделение Интуриста. Было лето, и мне ответили, что поездку можно устроить в октябре, когда не будет большого наплыва туристов, но только до Харькова, а дальше надо договариваться уже там, на месте.

Я обратился к одному римскому приятелю, он поговорил со своими приятелями, а те позвонили в Москву. В Москве сказали: «Пусть пока приезжает в Харьков».

Этого «пока» мне было достаточно. Да, потому что не только благодаря русским поэтам и прозаикам, но и при живом общении на Украине и в Белоруссии, а еще больше — в немецких лагерях я понял их душу. То, что мы пережили вместе, не могло кануть в небытие: голод и особенно дружба не забываются.

Когда все было готово, я решился позвонить главному редактору «Джорно»:

— Я еду в Россию, возможно на Дон. Если напишу что–нибудь, напечатаете?

Ночью моя собака громко и радостно залаяла — наверняка подумала, что мы отправляемся на охоту.

— Будь умницей, — сказал я ей. — Эта поездка стоит всех бекасов. Но когда я вернусь, мы с тобой еще поохотимся.

В кухне на трех отдельных листках были написаны имена и поручения: кому присматривать за курами, собакой, садом (пчелы в это время года не требуют никакого ухода), кому убирать дом, а кому готовить еду на всех.

Шел дождь, была глубокая ночь, и, пока машина везла нас вниз по склону, чтобы доставить к поезду «Турин — Тольятти», я вспоминал свои прежние отъезды.

Теперь я ехал в Россию третий раз. Впервые же мы отправлялись с батальоном «Червино» из Аосты ночью 13 января 1942 года. Тогда шел снег. Альпийские стрелки садились в вагоны с бутылками в руках и ранцах и с вином в желудках; мы пели песни, и один парень из нашего отделения разбил полную бутылку о голову старшего офицера, когда тот хотел призвать ребят к порядку. Красное вино стекало по лицу на мундир, капало на землю, а он стоял, потрясенный, в сплющенной шляпе и молчал.

Дорога была долгой, она продолжалась до 21 февраля: сорок дней через Германию, Польшу и Украину. Держались сильные морозы. Поезд, весь в наростах льда, часто останавливался: то замерзала отопительная система, то выходили из строя тормоза. Мы поставили в вагонах печки и, чтобы топить их, не раз воровали уголь со станционных складов.

Дальше, уже в Польше, поезд останавливался из–за того, что партизаны взрывали железнодорожные пути и мосты через реки. Во время этих долгих остановок фронтовой адъютант Гуальди рассказывал, как побывал с капитаном Сорой на Северном полюсе, разыскивая Красную палатку, или мы с Джиджи Панеи пели песни Абруцци.

Каждое утро я растапливал своим дыханием кружок в замерзшем окне и через этот просвет с интересом разглядывал незнакомый мир — бескрайние равнины, заснеженные леса, деревни, ворон в небе, зайцев, косуль.

Как–то нам встретился эшелон, набитый ранеными, которых везли из–под Москвы; они лежали в товарных вагонах вповалку, прямо на соломе, перевязанные бумажными бинтами, полураздетые, вшивые. Они были в том же положении, в каком нам предстояло оказаться год спустя, при выходе из окружения на Дону. Парень из Грессонеи, говоривший по–немецки, обратился к одному раненому, когда тот в свою очередь попросил у нас закурить:

— Как дела на фронте?

— Дерьмово! — ответил немец.

В купе третьего класса вместе со мной ехали Де Марци, Бономи и Марчеллин; двое спали на полках и двое на плащ–палатках, натянутых как гамаки. Я спал наверху, на плащ–палатке, и, когда поезд трогался или останавливался, вагон дергало так, что меня долго раскачивало из стороны в сторону. На станциях, лишь только поезд останавливался для заправки водой и углем, мы мчались на пункты питания Красного Креста: нас щедро поили липовым отваром, который там почему–то упорно называли чаем, а иногда даже давали манную кашу. И еще на станциях были странные уборные. Они представляли собой ямы с перекинутыми через них жердями, и на такой жерди, рядком, зажав ее под коленями, сидели люди, словно птицы на электрических проводах.

Как–то раз нам сказали, что поезд простоит не меньше шести, а то и семи часов. Это было на маленькой, полуразрушенной станции с переездом; вдали, за белой равниной, виднелись соломенные крыши какой–то деревни. Мы пошли туда, и по дороге нас подвез крестьянин на своих санях. В деревне был базар: яйца, куры, ленты, розовые пряники, семечки подсолнуха, соломенные стулья, кухонная деревянная утварь и оживленно разговаривающие женщины. Два немецких солдата–эсэсовца, вооруженные до зубов, брезгливо, с высокомерным видом наблюдали за порядком. В обмен на два куска мыла и расческу мы получили довольно много яиц.

В другой деревне я встретил старика, который в 1917 году побывал с австрийцами в моем разоренном городке. Я угостил его табаком, а он притащил мне ведро пива, и хотя мы объяснялись с ним на странном языке, пока стоял поезд, нам удалось переговорить о многих вещах.

7 февраля мы прибыли во Львов, и там, больше, чем в других местах, были заметны следы войны. Тихие, подавленные люди на полуразрушенном вокзале произвели на меня более сильное впечатление, чем впоследствии танки и самолеты во время больших сражений. И дальше, продвигаясь постепенно в глубь Украины, мы не видели ни одной уцелевшей железнодорожной станции, ни одного завода, и казалось просто невероятным, что поезд еще идет.

23 февраля в Ясиноватую прибыл генерал Мессе, командующий КСИР [14], и произнес речь. Он сказал, что «Червино» — особый батальон, такими не бросаются, и что наша задача — боевое охранение и отдельные вылазки.

Наступил холодный март, ничем не предвещавший начала весны. Мы патрулировали на лыжах по равнинам в окрестностях Рыкова и однажды наткнулись на огромный ров, полный голых трупов разного возраста и пола. Нас это потрясло, а когда один наш лейтенант вернулся на это место с фотоаппаратом, ров был засыпан землей и снегом.

14

Итальянский экспедиционный корпус в России.