Избранное

Зимой утренние сумерки длились долго. День никак не наступал! Когда он подъезжал к сыроварне, навстречу радостно выбегала Волчица, и пока они с Линдой приветствовали друг друга, Джованни, его отец, работавший подручным сыровара, Сильвио и учетчик Массимо выходили на мороз, чтобы вместе с ним выгрузить бидоны с молоком. Потом он подходил к огню, на котором подогревали в котлах молоко; Сильвио тем временем проверял температуру молока, чтобы снять его с огня, когда оно свернется как следует, отец готовил на столе деревянные формы, а Массимо крутил маслобойку со сливками.

«Ну, Чернявый, — говорил всякий раз Массимо, — расскажи, как твои амурные дела». Он был красивый парень и всегда веселый, приветливый, потому все девушки округи влюблялись в него.

После полудня он снова проделывал весь этот путь, и почти сразу наступала ночь. В общем, из–за снега, который покрывал леса, пастбища и горы, работы было немного, поэтому он каждую субботу утром спускался в город, чтобы встретиться с друзьями и выпить с ними подогретого вина в «Башне» у Тони.

Что его раздражало и казалось пустой тратой времени, так это предварительные военные учения: бухгалтер Скьявацци заставлял их маршировать взад–вперед по улицам городка и распевать гимн «Факел Весты»; если же погода была плохая, то они заходили в начальную школу, где в коридорах занимались гимнастикой, а иногда мэр рассказывал им о положении на фронтах.

Но Чернявый уже наслышался о положении на фронтах во время своих поездок за молоком, потому что почти в каждом доме кто–нибудь служил в армии — либо на Балканах, либо во Франции, либо в России; все это были его друзья, и он всегда справлялся, что они пишут.

В марте дни скачут галопом: быстро тает снег под полуденным солнцем, речки выходят из берегов, а над солнечными склонами заливаются ласточки. Тут уж Чернявый, закончив утренний объезд и поспешно выгрузив полные бидоны, не оставался поболтать возле огня, а тотчас уезжал. Дома, взвалив на плечи санки, он поднимался в лес за дровами, которые заготовил еще осенью.

Дни становились длиннее, воздух прогревался, и пчелы отправлялись за добычей в вересковые заросли; крестьяне уже с охотой останавливались перекинуться словечком; часто Чернявому не было нужды трубить в рожок и объявлять о своем прибытии, потому что крестьяне уже ждали его на дороге, собираясь небольшими группами. Вечерами его поджидали женщины, они говорили с ним о тех, кто был на войне. А некоторые, молоденькие, приходили, только чтоб повидать его, поболтать, посмеяться.

Когда горы очистились от снега, то у него в свободное от разъездов время появилось еще одно занятие: вместе со многими своими земляками он отправлялся на раскопки — выкапывал снаряды и осколки, оставшиеся еще с первой мировой.

Так протекала его жизнь с тех пор, как он перестал ходить в школу внизу, в городке. Иногда выдавались тяжелые дни, иногда полегче, но, как бы там ни было, он всегда оставался веселым и приветливым. И вот однажды его вызвали на призывную комиссию, и вскоре он получил розовую карточку–повестку,

Она прибыла досрочно, потому что дела на фронтах шли плохо. Такова уж судьба, так было когда–то и с его отцом, и с дядьями, и с односельчанами, и со всеми, чьи останки он иногда находил во время своих раскопок.

Это произошло в конце весны сорок третьего года, когда крестьяне уже начали сенокос. Вечером он вместе с Линдой в последний раз совершил свой объезд, попрощался со всеми, с молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами; девушки украдкой вздыхали, и многие тайком дарили ему свои фотокарточки, на память.

На сыроварне он попрощался с отцом, с Массимо и Сильвио. Все желали ему оставаться веселым, говорили, что скоро война кончится, он вернется и будет снова разъезжать с Линдой за молоком. Дома он попрощался с матерью, братьями, сестрами, с лошадью, с кошкой, со снегирем в клетке, а потом сел в поезд, который шел на равнину.

Так как он был физически сильным, высоким и крепкого сложения, его направили в альпийскую артиллерию, в Беллуно.

26 июля я был в отпуске и отправился в этот день в лес Сотто заготавливать дрова. Мэр велел леснику выделить мне удобный участок, так как за бои в России я был награжден. Стоял, как сейчас помню, жаркий день, на северных склонах гор сгущались грозовые тучи; в полдень, только я разжег костер, чтобы подогреть поленту, как услышал снизу, из Баренталя, голос моего брата Иларио. Он кричал мне, чтоб я шел домой, потому что пришла телеграмма из штаба карабинеров и я должен вернуться в полк.

В поезде, по пути на равнину, ехал и Чернявый, мы глядели в окошко и молчали — все вокруг нам казалось новым и каким–то зыбким. «Неужели это потому, что в Италии больше нет фашистского правительства?» — недоумевали мы.

Однажды в конце сентября Массимо копал на поле картошку и вдруг, подняв голову, увидел выходившего из леса, опасливо озиравшегося человека: это был Чернявый, он возвращался домой.

— Эй, Массимо! — закричал он издалека. — Как картошка?

— Погляди сам, — ответил ему Массимо, опираясь на лопату. — Ну что, все кончено?

Они весело поздоровались, и Чернявый спросил, есть ли здесь немцы.

— Здесь пока нет, — ответил ему Массимо, — но в городке, кажется, уже появились.

С возвращением Чернявого вся округа ожила, словно наступил праздник.

— Чернявый приехал! — кричали мальчишки в коровниках и во дворах.

Он быстро скинул с себя военное обмундирование и в тот же вечер, после ужина, отправился к управляющему сыроварней, чтобы узнать, может ли он заняться прежним ремеслом. Конечно, может, заверил его тот: это место всегда за ним.

На следующее утро он уже сидел на телеге, свесив ноги, и рассказывал своей кобылке, как провел все эти дни после восьмого сентября. Крестьянам тоже хотелось его послушать, а девушки были рады и тому, что видят его.

Тем временем постепенно возвращались домой другие солдаты, и некоторые местные жители решили припрятать в туннеле Валь — Лунга оружие и боеприпасы саперного батальона, который растаял как снег в мае,

Осень со стадами коров на скощенных лугах, казалось, промелькнула спокойно, но в воздухе носилась неясная тревога. А уж зима настала совсем мрачная.

Однажды Чернявый, отмывая молочные бидоны, услышал, как Массимо задумчиво насвистывает новый и в то же время вроде бы знакомый мотив. Он спросил у Массимо, что это такое. Массимо с минуту молча глядел на него, потом, собравшись с духом, объявил, что это «Интернационал», гимн социалистов, который он выучил во Франции. Ответил и снова принялся сбивать сливки. Но тотчас прервал свое занятие и, подойдя к нему, сказал:

— Но если запеть его на площади — сразу же упекут в тюрьму.

Он старался припомнить мотив, чтобы просвистеть его своей кобылке на пустынной дороге, а сам думал:

«Почему это из–за песни могут упечь в тюрьму?»

Незадолго до наступления зимы отряды призывников ушли в армию Грациани [13]; учитель Альфредо, сын Тони–пекаря и еще кое–кто подались в леса. В городке прочно обосновались немцы и батальон чернорубашечников; они начали прочесывать местность в поисках дезертиров — одним словом, лучше было не попадаться им на глаза, и вечерами, прежде чем войти в коровник, люди сперва оглядывались по сторонам.

Чернявый охотно проводил время в коровнике Нина Сека, в ста метрах от своего дома. Нин рассказывал ему о жизни, о белом свете. Нин был спокойный человек, которого опыт и жизненные передряги научили смотреть на вещи с мудрой иронией. В пять лет он остался без матери, а отцу — бродяге и пьянице — было на него наплевать, вот он и кормился милостью бедных людей, которые иногда подбрасывали ему пару вареных картофелин. В семь лет он нанялся подпаском на горное пастбище, а в пятнадцать пешком отправился батрачить в Германию — так поступали очень многие. Он нашел место кочегара, а земляк Тони Пун стал ему заместо старшего брата. Когда он был подпаском, то сам выучился читать и писать, а теперь в Германии быстро усвоил немецкий. Он даже познакомился с коммунистами, которые дали ему прочитать «Манифест»,

13

Родольфо Грациани — маршал. В 1943–1945 гг. военный министр марионеточного правительства Муссолини в Северной Италии.