Избранное

Но она скулила и вертелась возле кровати, а время тянулось медленно. Сон не шел. Как–то раз он смертельно хотел спать, но так же не мог заснуть от мыслей. Он пробовал считать до шестидесяти, чтобы проверить, насколько длинна минута, и заметил, что она пролетает очень быстро.

Он снова услышал бой часов на башне.

«Весной поеду в Австралию работать на плотине, а потом вернусь. Мне надо бы еще прикупить четыре или пять участков. Больше уж меня не призовут в солдаты. В России — вот где много хорошей земли. Таких камней, как здесь, нету. А какая пшеница!»

Он услышал шум машины. Внимательно проследив за удаляющимися звуками, он понял, что она остановилась внизу, в городке.

«Вот и пожаловали господа охотники. Сейчас они преспокойно лягут спать, а утром, часа в четыре, снова сядут в машину и поедут на охоту с собаками, ружьями и разным другим снаряжением. Так и будут прямо из машины убивать нашу дичь. Будь прокляты хорошие дороги и война, которая построила их. А если бы у тебя была машина? Это невозможно, в лучшем случае будет лошадь, когда вернусь из Австралии. Но лошадь в воскресенье должна отдыхать, и я еще никогда не видел, чтобы кто–нибудь ходил на охоту с лошадью. Как ни в чем не бывало они спокойно являются сюда и увозят нашу дичь. Так было в прошлом году во время открытия сезона».

Это было в конце августа; отправляясь с миноискателем на поиски железного лома, он наткнулся на выводок рябчиков: четыре петушка и две курочки. Он решил в первый же день сезона пойти за ними на охоту. Он вышел в два часа утра, три часа пробирался кратчайшим путем по тропинкам и, прибыв на место, застал там компанию горожан. Они выглядели свежими и отдохнувшими, будто только что поднялись с постели. Машина стояла немного в стороне на старой военной дороге, и как только они с нее сошли, так сразу случайно наткнулись на его выводок. Они открыли такую пальбу, что, казалось, снова началась война. Они поднимали бедных птиц в воздух, стреляли кстати и некстати, кричали, гомонили, будто это была не охота, а побоище. Одним словом, через два часа они всех перебили, а он сидел на камне, зажав ружье между колен. Ему было стыдно за них и неловко перед птицами, которые не должны умирать таким образом.

Он слышал, как пробило полночь, лежа на спине и закинув руки за голову; сна не было. Потом сел, протянул руку и достал из кармана брюк, лежащих рядом на стуле, коробку с табаком. Собака успокоилась и, свернувшись клубочком у ножки кровати, заснула. Он скрутил цигарку. Пока он курил, воспоминания выходили наружу вместе с дымом и принимали конкретные очертания.

В сентябре он бросал ручные гранаты, и из степной травы вспархивали стаи куропаток, оглушенных взрывом; они никак не могли найти тихий уголок. Вечером старший сержант делал перекличку, а старая самка писком созывала своих птенцов. Но в то время больше пропадало людей, чем куропаток.

Ночь стояла душная и темная, кругом было тихо, и земля казалась теплой и ласковой, несмотря на то, что в воронках застоялся запах разорвавшихся гранат, а глаза щипало. Птицы перекликались на бескрайних просторах: к северу — в сторону Ленинграда и к югу — до Азовского моря. На бесконечных, как звезды, просторах. А степь была ровная–ровная: зеленая трава, поля пшеницы и подсолнухов, уже несколько месяцев ждавшие сбора урожая. Люди вместо серпов и тракторов вооружились пулеметами и танками, и плоды пожинала только Смерть.

В холодные вечера на берег реки выходили кормиться зайцы; кто–нибудь из солдат, услышав шум, стрелял, думая, что это чужой дозор. Много раз он видел этих зайцев, но никогда не стрелял. Хватит того, что убивают людей, пусть хоть зайцы останутся живы и пусть хоть кому–то пойдет на пользу эта война. На рассвете надо было держаться настороже и не попасться на мушку, потому что оттуда стреляли метко. Вероятно, эти сибиряки тоже были охотниками. Во время зимнего отступления какой–то заяц бежал навстречу движущейся колонне. Ошеломленный видом огромного количества людей, он хотел пересечь дорогу. Но, испугавшись криков, метался между ног солдат, и никому не удавалось схватить его. Когда наконец он вырвался, в него начали палить из ружей и ручных пулеметов. Заяц бежал, делая немыслимые прыжки и подскоки, и, видя, как он несется по снегу, мой друг подумал: «Если ему удастся убежать, то и я уцелею». Он молился, чтобы заяц спасся. Заяц убежал, и он почувствовал уверенность. Он вернулся ожесточившийся и переполошенный, как заяц, но все–таки он вернулся. Он часто думал о том зайце.

Цигарка погасла, и он положил окурок в коробку с табаком, которая стояла открытой на тумбочке. Теперь хватит, сказал он себе, спи, ради завтрашнего петуха. Если будет удача, то все обойдется хорошо и в Австралии.

Он снова лег и натянул одеяло на плечи. От шороха проснулась собака и положила голову на край постели. Он протянул руку и, легонько потрепав ее по голове, сказал:

— Давай–ка спи, завтра тебе придется немало побегать.

Это же он сказал и самому себе и закрыл глаза. Он слышал, как пробило час.

В четыре он был уже на ногах. На кухонном столе стояли в ряд красные патроны, на гильзах чернильным карандашом был обозначен номер дроби. Он писал на гильзах в тех случаях, когда сам заряжал патроны порохом от детонаторов или от снарядов 81‑миллиметровой мортиры.

Он разжег огонь и, пока разогревался кофе, шомполом с тряпочкой, окунутой в масло, прошелся по стволам ружья. В один карман он положил патроны, а в другой три ломтя хлеба, кусок сыра и два яблока, прицепил к поясу фляжку с водой. Собака с нетерпением ждала выхода, взвизгивала, беспокойно металась по кухне и царапала дверь. Он налил дымящийся кофе в эмалированную кружку и стал макать в него хлеб. Подкрепившись, он закурил цигарку и вышел из дома. Холодный ночной воздух освежил лицо и глаза; он поднял голову, чтобы определить погоду. Небо было ясное, звезды, казалось, стали втрое крупнее, и их словно стало втрое больше, он не знал названий созвездий, знал только, как они выглядят: слишком часто приходилось ему бодрствовать под ними. Подморозило, но ветер был не сильный.

А собака тем временем подбежала к столбу. Он привычным жестом закинул ружье за плечо, перекрестился и пошел через огород. Он так привык ходить этим путем, что ему даже не надо было осматриваться вокруг, чтобы понять, где он находится. Так человек, который ходит в темноте по дому, где он живет много лет, не зажигает света, чтобы открыть двери или ящики стола. Ноги сами несли его вперед, вот так когда–то в Албании, держась за хвост мула, он тащился по незнакомым тропкам. Собака все время забегала далеко вперед, и по ее прерывистому дыханию можно было угадать, когда она возвращается. Он услышал, как она облаяла зайца, но было слишком темно, чтобы стрелять.

Подъем в гору согрел его, и он с удовольствием ощущал напряжение в мышцах ног и холодный воздух, наполнявший легкие при каждом вдохе. Он был в прекрасном настроении, хотя и спал мало. На одной площадке он остановился, чтобы поглядеть вниз на город, светившийся во тьме, и увидел фары машины, которая сворачивала на дорогу, ведущую в горы.

«Это, вероятно, та самая, которую я видел в ту ночь, — подумал он. — Но они вряд ли поедут туда, куда иду я. Кто знает, откуда прибыли эти синьоры с машиной? Да, в здешних горах охотиться удобно, не то что в Пьемонте». Он снова пустился в путь и по дороге начал вспоминать:

«В Пьемонте водятся горные козлы; в то утро на Гриволе они были великолепны, когда скакали по тропе, освещенные первыми лучами солнца. Но глухарей и даже рябчиков я там никогда не встречал. Белые куропатки были; однажды, когда мы шли в связке по леднику, лейтенант стрелял в них из пистолета. Они глядели на нас, не двигаясь с места. И серны как–то попались в районе Монблана, когда в долине Ферре нас застал ураган; помнится, был январь месяц. Да, в тридцать девятом. Поглядим, улыбнется ли нам сегодня удача. Ни к чему слишком осторожничать или лезть на рожон. С этим негодяем самое верное — положиться на случай. А тот, плоскостопый, не захотел идти, ждет, видишь ли, друзей из города. Патроны дал мне на пробу; должно быть, хороши, по крайней мере с виду».