Избранное

Не зная, огорчаться мне или радоваться моей оседлой жизни, я двинулся дальше, пинал ногой попадавшиеся на пути камни, бормотал что–то про себя и лупил палкой по частоколу, огораживающему частные наделы. Потом я успокоился и погрустнел. Уже возле дома на меня вдруг нахлынули воспоминания, перепутанные во времени, как кадры разных фильмов, смонтированные в одну ленту. Вспоминалось детство, юность, погибшие или далекие друзья, любовь, война, плен, работа, успехи — все то, что до сих пор составляло мою жизнь.

Отворив двери своего дома, я подумал:

«А все–таки стоит жить, хотя это и трудно. И будущее может преподнести много неожиданного».

Навстречу мне бросился сынишка. Запустив руку в пустой карман моей охотничьей куртки, он сказал:

— Сидел бы лучше дома и учил со мной уроки. Ты никогда ничего не приносишь.

Во второй половине сентября, после открытия охоты в альпийской зоне, мой друг начал снова бродить по горам. Заслышав шаги на тропинке или лай собак, выслеживающих зайца, он забирался поглубже в лес и ждал, когда все стихнет. Он поднимался до границы снежного покрова, охотясь на белых куропаток, или в каменоломни — за серыми куропатками. Я его встречал очень редко, и держался он все более замкнуто и отчужденно. И все больше отдалялись от него те немногие, кто знали его; говорили, что в него вселился дух старого отшельника, который когда–то обитал здесь.

В горах вечер наступает рано. В восемь часов городок пустеет, в остерии за картами и стаканом вина старики беседуют о старых добрых временах, когда тут еще водились серны и медведи, а леса, не тронутые войной, подступали чуть ли не к центру городка. Вспоминали сильные снегопады, разные случаи и забавы, которых теперь нет и в помине, потому что у людей много всяких развлечений и мало фантазии. Как–то вечером завели разговор о самце–глухаре, который одиноко жил на скале, и о том, как его убили из ружья, которое заряжается с дула.

Этот случай помнили только очень старые люди, и теперь он стал легендой, как рассказы о троллях, о боге Одине, о его дочери Скифе и о колдунье, которая была так стара, что помнила, как льды по крайней мере трижды спускались в долину. Старики говорили: легко обнаружить выводок на открытом месте и стрелять в молодых петушков, когда собака сделала стойку. Несколько труднее охотиться на петухов в конце осени, когда они уже стали хитрее. Но, если вы нападете на след старого и одинокого глухаря, как это было в тот раз, вот он–то и помучит вас, тут–то вам и понадобится вся ваша хитрость и ловкость. Но теперь такого упорства не встретишь, лишь бы только набить ягдташ. Так говорили старики, а я в это время думал о глухаре, которого уже много лет встречал в лиственничном лесу, переходящем в сосняк и кончавшемся там, где гора круто обрывалась вниз. Не один заряд отнял у меня этот проклятый петух! Кто знает, сколько снежных бурь и летних гроз пережил он. Во всей округе такой породы не сыщешь: либо он не хотел никого видеть в своем царстве, либо все сами покинули его из–за неуживчивого характера. Много раз я охотился за ним, но все безрезультатно.

Возвращаясь как–то вечером из тех мест, я встретил на тропинке друга, он сидел на камне и поджидал меня. Мы закурили, и он рассказал, как весь день незаметно шел за мной по пятам на расстоянии ружейного выстрела, прячась за стволами деревьев и в лощинах. Он надеялся, что я подниму глухаря, а тот полетит прямо на него. Весь месяц после открытия охоты он приходил туда наверх именно из–за этого петуха. Глухарь ждал, когда он пройдет мимо, и всего в нескольких шагах взмахивал крыльями и исчезал из виду. Он прятался то в расщелине скалы, то в густых зарослях сосняка, и обнаружить его было невозможно. Или же он парил, раскинув неподвижные крылья, над скалой, и только слышался звук рассекаемого воздуха, когда он был уже недосягаем для выстрела.

Иногда мой друг видел глухаря на верхушке лиственницы и, чтобы приблизиться к нему, полз, прячась в кустах рододендронов, использовал любое, самое малое укрытие, как в дозоре, но, едва поднимал голову, думая, что петух где–то рядом, того уже и след простыл. Глухарь стал его навязчивой идеей. Во время работы друг думал, как бы подстрелить петуха, а вечером, ложась спать, глядел на ружье, висевшее напротив постели. Каждое воскресенье и каждый четверг (а иногда и в другие дни), едва всходило солнце, он был уже там, наверху.

Он рассказывал кратко, и я подумал, что повадка петуха похожа на характер моего друга, уже за одно это он заслуживал такой трофей.

В субботу вечером он вдруг ввалился ко мне домой: вид у него был дикий. Он спросил меня:

— Идешь завтра в горы?

— Нет, — ответил я, — жду друзей из города.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Тогда, может, одолжишь мне собаку?

Я очень дорожил своей собакой, и он знал, что я не даю ее никому.

— Пойдешь за ним?

— Да, за ним.

— Тогда бери, но у нее неважный нюх.

— Ничего, зато она везде пролезет.

— Не бей ее, если даже она разозлит тебя: будешь плохо с ней обращаться, она убежит домой, она очень обидчива.

— Я ее знаю.

— Тогда по рукам. Вечером она уже поела, а завтра ничего ей не давай. Жена, — позвал я, — подай–ка еще стакан.

Я взял бутыль с вином, налил, он поднял стакан, залпом выпил, утерся обшлагом рукава.

— Как твои снаряды? — спросил я.

— Попадаются, но дают за них мало. Сегодня вечером подорвал десяток в одном укрытии, в понедельник пойду соберу осколки.

— Выпей еще, и желаю принести завтра того проклятого петуха. Мы это обмоем. Твое здоровье,

— Будь здоров.

Он огляделся, остановил свой взгляд на книжном шкафе и сказал:

— Ты хорошо окопался, дорогой мой сержант–пулеметчик.

Мы молча пили, потом он снова взглянул на книги и произнес:

— Этой зимой у меня будет время, не дашь ли мне что–нибудь почитать?

— Здесь есть книги и о войне и об охоте. Хорошие.

— Я хочу о любви. А «Божественная Комедия» есть?

— Да, и даже с картинками.

— Только когда выпадет снег, не раньше.

— Пей. Твое здоровье.

— Твое. Хорошее вино у тебя. Где ты его покупаешь? А почему бы тебе завтра не пойти со мной?

— Я же сказал, что жду друзей с равнины.

— Ах да, ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Ни пуха, ни пера.

— Спокойной ночи, Анна.

— Спокойной ночи. Завтра покажи нам своего глухаря.

Он направился к двери. На пороге собака оглянулась на меня, как бы спрашивая: «А ты не идешь?» Я сделал ей знак следовать за ним, потом окликнул его:

— Эй, дружище, погоди.

Я пошел в спальню и вытащил из комода четыре патрона в металлических гильзах, заряженных шведским порохом и дробью — нулевкой и двойкой.

— Послушай, — сказал я, — попробуй эти патроны. Говорят, они особенные.

Он поглядел на них, потом взвесил на ладони со смешанным чувством сомнения и восхищения и молча опустил в карман.

— Чао! — сказал он напоследок и потащил за собой упирающуюся собаку.

В ту ночь он спал мало. Собака, привязанная к ножке кровати, все время скулила и нервничала. Он лежал на спине с открытыми глазами, с городской колокольни доносился бой часов, время текло медленно. Перед мысленным взором вставали разные места и события, некоторые казались далекими, а иные, наоборот, представлялись порой такими ясными, будто произошли полчаса назад. Вспоминались часы, проведенные в дозоре в Гури и Топите, когда греки шли в разведку, обряжаясь в белые простыни, как привидения; обстрел на французском фронте у перевала Малый Сен — Бернар: вокруг падали снаряды, выпущенные из орудий форта, взрываясь, они взметали белые столбы снега, которые градом падали вниз, а он, раненый, взывал о помощи, но все было напрасно, никто не мог его расслышать в этом грохоте. Он понимал, что кричать бесполезно, но все равно кричал, чтобы его подобрали, а сам полз по снегу, пока не потерял сознание. А попойка, та знаменитая попойка, которую он учинил в Аосте, выйдя из госпиталя Маурициано, тогда еще генерал наткнулся на него, лежащего посреди главной площади на каменных плитах. Генерал отослал его в полк досрочно с письмом к капитану, а капитан перевел его в ездовые, дав ему самого капризного и упрямого во всем батальоне мула. А потом снова Албания, еще до отступления из Гориции, когда в наказание его перевели в разведку: греки, взгромоздившись на деревья, стреляли по дозору, и никто не мог понять, откуда летят пули. Потом ему все–таки удалось разгадать, где они, и, прячась за стволами деревьев, он стал приближаться и подстреливать их как птичек на ветках. Когда он подходил на расстояние выстрела, то вставал на колени, осенял себя крестом, хорошенько прицеливался, уперев локоть в колено, и, крепко выругавшись, нажимал на спуск. Они падали на землю, раскинув руки, как птицы раскрывают крылья. А в России… Нет, в России совсем другое дело. А та девушка, которую он встретил в избе, во время отступления, что с ней стало? Она была добрая и приготовила ему курицу с картошкой. А петух, тот завтрашний петух… Денек будет горячий, и он ему не даст передышки. Черт, эта сучка не хочет помолчать. Сидеть, проклятая! Молчать!