Год дракона

Гриша будто увидел ее со стороны. А ведь могла бы она вот так стать обычной уютной женщиной, какая и нужна нормальному мужику — такой, как выглядит сейчас, без косметики, без золотишка, без парикмахерской укладки. Или для этого превращения и самому прежде надо стать иным — нормальным мужиком? Испугался своей мысли. Потому что за ней логически следовало, что он ненормален, ибо та жизнь, к которой он привык, не есть норма человеческая. В сущности, все слишком далеко зашло…

— Вот, Света, — говорил Торопов, заходя в комнату, устланную ковровыми дорожками, — посиди с людьми, расскажи про себя, про Саню, как живете, как работаете… — и он хитренько подмигнул хозяйке. Подмигнул и ушел. Из сада послышался его веселый голос и лай собаки.

Вера огляделась. Большая печь с плитой, с духовкой — она такие видела только на иллюстрациях к рассказу Толстого «Филиппок». А мебель — совершенно городская, чешская жилая комната. Шторки югославские. Обои, кажется, тоже югославские. Или финские. Интересно, как их клеили на бревенчатую стену? — удивилась Вера. Села в кресло у журнального столика, принялась рассматривать посуду, книги, все, что виднелось в застекленных дверцах «стенки».

— Вы бы, наверное, поели? — спросила Света. — Я вам сейчас мясца поджарю. Своего…

Вера почувствовала себя неловко:

— О… Не возитесь, — но от мысли о свежем мясе у нее свело в животе.

— Чего возиться! — Света перехватила взгляд Веры, брошенный на печку. — У нас газ. Баллонный.

Обед завершился чаем из самовара.

— Это у вас английский «Липтон»? — поинтересовалась Вера, кивнув на заварочный чайник.

Света ее не поняла, а когда догадалась, о чем речь, пожала плечами:

— У нас и свой-то почти не бывает. А это «тридцать шестой», я в него добавляю сушеные листья иван-чая, знаете, длинные такие, цветочки фиолетовые, и зверобой — это маленький, с желтыми цветочками. Я тут всех, кто к нам из городов приехал, научила так чай заваривать — благодарят… И Лилю, жену отца Виктора, и Зину из Новгорода, и Иру из Эстонии. Ире, правда, не нравится. Ей тут вообще не очень нравится. Все Эстонию вспоминает, а жить там боится. Вот они и уехали оттуда.

Вполуха слушая женскую болтовню, Гриша оценивал ситуацию: «Здесь, наверное, нельзя жить, но вполне можно перекантоваться месяц-другой. А за это время хоть что-то прояснится в Москве. И я буду просто свидетелем, а не как сейчас подозреваемым, чье место в следственном изоляторе».

— А я люблю, — продолжала Света, — и Саня мой любит. Здесь края красивые. У нас и дом, и сад, и скотина, и свежий воздух, и работа своя, на себя, а не на дядю чужого… У кого из молодых такое есть? Я почтальоном работаю и Сане помогаю. У нас бычки на аренде. Пока только двадцать пять. В этом году первый раз будем мясо сдавать. Посмотрим… Не должны вроде внакладе остаться. Ну, что еще рассказать?

— Все вроде ясно, — поскучнев, вяло ответила Вера. Глянула на Гришу, его разморило от сытости.

Пришел Василий Иванович с ключами от пустующего дома. Потом они таскали перины, пуховики, подушки, лоскутное постельное белье с тщательно, на руках, заделанными швами.

Гриша сам стелил деревенскую постель на высокой самодельной кровати. Света затопила печку. Сразу стало уютнее, обжитее.

— Шторки поищу, может, завтра принесу, — пообещала она. — Но все равно тут с улицы не видно, зелени-то, гляньте, никаких штор не надо. Зимой, конечно, похуже, поскучнее, но тоже хорошо. Как завалит снегом — тишина… На другой планете будто.

Заснул Гриша быстро и крепко.

Вера осторожно вылезла из-под одеяла, тихо спустилась с кровати. Стараясь бесшумно двигаться, оделась. Вышла в сад. Вечерело. А позвонить, наверное, можно из сельсовета или как там называется эта изба — «Мы кузнецы и дух наш молод». Вас вызывают «Кузнецы», — отец будет долго смеяться…

— Линия у нас новая, сейчас соединимся, — подмигнул Вере Торопов, когда она объяснила про крайнюю нужду связаться с Москвой, с отчим домом, в котором ждут не дождутся весточки, ведь впервые отпустили от себя дочку. Когда хотела, Вера могла изобразить и паиньку, никто б не распознал подделки.

— Я первым делом, как деревня оживать начала, добился, чтоб нас с миром не разлучали… — пояснил Торопов, и через двадцать минут Вера услышала голос телефонистки:

— Говорите… Ваш номер, Москва…

28

На воротах висела табличка: «Часы работы с 14 до 18.30». Сиволодский и оперативники ждали уже час. Время подходило к двум. На сигналы клаксона с той стороны ворот не реагировали.

Ровно в два ворота раскрылись, но казалось, что автосервисный пункт безлюден.

Сиволодский, миновав ворота, увидел большой ангар с подиумом и ямой — все как положено. На подиуме стоял «Жигуленок», точнее, каркас «Жигуленка». Из ямы виднелась светловолосая коротко стриженая голова.

— Здравствуйте, — сказал Сиволодский громко, — я от Чернова Саши… А вы, наверное… — и Сиволодский словно запамятовал, к кому же следует обратиться.

— Да, да, Ян… Я — Ян, у меня редкое имя, — отозвался блондин. Он пружинисто выпрыгнул, схватившись за крыло машины, и Сиволодский на секунду остолбенел — это же он, «мальчик в белом». Только вместо белых джинсов, голубой рубашки и белой кожаной куртки на нем был темно-синий джинсовый комбинезон с фирменным знаком «Фиата» на нагрудном кармане.

— Ну что, где ваш кобыздох? — проговорил Ян. — Что с мим? Давно Чернов вас направил?

— На той неделе. Но выходные, то, се… — стараясь держать себя в руках, отвечал Сиволодский, понимая — его проверяют. Не мог же вчера или сегодня он видеться с Черновым, если Чернова нет в Москве, о чем здесь вполне может быть известно.

— Ну ладно, — Ян достал из нагрудного кармана чистую тряпку, принялся старательно вытирать руки, — загоняйте…

«Хорошо, — решил Сиволодский, — будь по-твоему».

— Этот тип — «парень в белом», — прошептал капитан своей группе. — Его надо брать.

Оперативник уступил Сиволодскому место за рулем, два других, что сидели сзади, легли на пол машины, укрылись мешковиной.

Походкой от бедра, эдак небрежно, Ян подошел к «Волге»,

— Новая? За сколько взял? Ладно, слезай… Сам загоню ее на яму, вторая у нас за домом.

Сиволодский открыл дверцу, Ян сел к рулю, поставил ногу на педаль, протянул руку к ключу зажигания. И в этот миг сильные руки перехватили его запястья, опрокинули назад, приподняли. И не успел он опомниться, как на руках оказались наручники.

Ян дернулся.

— Тихо! Не двигайся! — приказал Сиволодский.

— Там… Я ее только что кормил, — проговорил Ян, поводя безумными голубыми глазами. Только сейчас Сиволодский понял, отчего Лена Фролова сравнила их с глазами дикого кота.

— Где девочка? Вы говорите о девочке? Кто еще в доме?

Ян уронил голову и почти неслышно прошептал:

— Она одна. Я сам покажу, где. Она вас испугается.

…Бравада и спесь быстро слетели с «мальчика в белом», едва он оказался в комнате с привинченной к полу табуреткой, за решетчатым окном и яркой настольной лампой, чей свет помогал следователю лучше видеть его лицо, а его, Яна Крынкина, заставлял щуриться и опускать глаза. Единственное, за что он цеплялся, это за то, что сам не принимал участия в злодеяниях. Да, Лену Фролову он пугал, но только пугал… А отца не убивал, нет… Девочку ему привезли, но он не знает этих ребят, они привезли ее и продукты, сказали, чтоб обращался хорошо, кормил, и тут же уехали.

И так, может быть, он пел бы до бесконечности, если бы Левченко на следующий день не ввела еще одного задержанного — бармена из пиццерии «Тоскана» Валерия Демкина.

Они мгновенно узнали друг друга, спектаклей не устраивали.

— Вот он, он скажет, — Крынкин едва не бросился к Демкину, — Я девочку не бил, не похищал… Ничего плохого ей не сделал. Мы ж не как на диком Западе…

Демкина увели.

— Вот что, Крынкин, слушайте меня внимательно. Вы можете сколько угодно утверждать, что не убивали Фролова. Однако я вас сейчас познакомлю с заключением экспертов, которые подтвердили, что серьги убитой Ламко, прежде чем попасть в карман убитого Фролова, находились в кармане ваших брюк. Это ваши брюки? — Быков брезгливо приподнял за пояс изъятые при обыске в автомастерской белые джинсы. — Ваши, и не вздумайте отвергать, потому что у нас есть масса средств и методов доказать принадлежность носильной вещи.