Большой укол

— Ладно, — принц отвернулся от великолепного морского вида и дальше задавал вопросы с закрытыми глазами.

— Но кто убрал следы, если их никто не убирал, потому что не мог убрать?

— Не знаю, господин, — прошептал крестьянин и отступил на шаг. С закрытыми глазами принц казался ему намного страннее. Взгляд голубого камня во лбу золотой чалмы пронзал насквозь рисовую душу. Камню передалась вся сила, заключенная в сыне правителя и еще какие–то дополнительные силы.

— Ты меня путаешь, крестьянин. Тебе было велено отвечать ясно — «да», «нет», а ты меня путаешь.

Мосластые колени ударились о белый камень.

— Господин!

— Как же так, следы, которые не могли бы убрать все жители острова, убраны неизвестно кем и неизвестно когда. Ты путаешь меня, крестьянин.

— Я говорю правду, только правду.

— Такой правды не может быть, правда должна быть понятная. Хотя сказано: «Вся истина заключена в вопросе, в ответе есть только свет истины». Ты понимаешь меня, крестьянин?

— Нет, господин, нет, прошу не убивай меня.

— Если я тебя убью, ты окончательно потеряешь способность говорить.

7

— Я хочу есть, — прогнусавил он и мне пришлось зажмуриться, чтобы не сделать с ним ничего плохого. Но это не помогло. Он сидел, как живой, перед моими закрытыми глазами. Вот оно что, оказывается — мне теперь не обязательно непосредственно лицезреть человека, чтобы… Тут пришлось остановиться. Не было термина, одного емкого слова или словосочетания, которое бы обозначало то, что я делаю с людьми. И пусть! Так лучше. Что лучше? Я медленно побрел на кухню, пытаясь по пути ответить на этот вопрос и разобраться в своем настроении.

В кухонном шкафу моего слепого друга я обнаружил: распечатанную пачку геркулеса, надорванный пакет гречневой крупы, россыпь разрозненных макаронин, полиэтиленовый пакет с сушеным шиповником, пачку питьевой соды, килограмм рафинада и полкило слипшегося зефира. В холодильнике две бутылки пива «Балтика», уродливо вскрытую пачку сметаны, полупакет кефира и захватанную масленку.

Итак, что я имел в виду, думая, что моему «дару» лучше не иметь точного наименования? Словесная неопределенность, как вата, в которой опасная бритва становится менее опасной. Удачное словосочетание, это два ловких пальца, извлекающих оружие на свет.

Овсянка была готова. Держа в одной руке тарелку, в другой ложку, я вошел в комнату и увидел неприятную картину. Мой слепец, каким–то образом, сумел высвободить одну руку из пут, дотянулся до телефона, снял трубку и теперь наощупь пытается набрать какой–то номер. Скорей всего 03. Я не разозлился, я почему–то обиделся. И рявкнул.

— Панариций.

В ответ раздался длинный стон. Он затряс рукою, стряхивая с распухшего пальца телефонный диск. Вырвал красно–желтый перст из отверстия, инстинктивно поднес его к глаза, собираясь осмотреть.

— Вот видишь, — сказал я назидательно, — что мне пришлось с тобой сделать. Сидел бы себе тихо.

Он громко выл.

— Не перестанешь орать, я сделаю тебя немым.

Он закрыл рот, теперь звучало только небо.

— Палец, это не навсегда. Пройдет.

— Когда?

В этот момент раздался звонок в дверь. На секунду я испугался, что звонок достиг цели. Нет, чушь, никакая милиция не может приехать мгновенно. Я осторожно поставил тарелку с кашей на телевизор и медленно, стараясь не хрустеть мелким паркетом, двинулся в прихожую. Подкрался беззвучно к двери. За нею топтался мужик, когда я приблизил глаз к глазку, он второй раз нажал на кнопку звонка. Мужик как мужик, с кожаной папкой в руках, в шляпе. Физиономия самоуверенная и недовольная. В осанке, в выражении губ проглядывало намерение добиться своего. То есть, дозвониться. Третий звонок слился с четвертым, пятым, двадцатым. Гость был уверен, что хозяин дома. Гонец с фирмы? Это плохо. Придется ему заплатить за эту уверенность. Человек в шляпе внезапно схватился руками за живот, развернулся и, покачиваясь, пошел к лифту. Как камень по желчному протоку.

Я описал слепому настырного гостя и то, что с ним сделал. Подув на палец, он нехорошо улыбнулся.

— И правильно.

— Это что, твой начальник?

— Это гад ползучий. Я ему должен. Немного. Вот он и примчался. Не хочет, чтобы я уходил, сука.

После каши, которая ему почему–то не понравилась, я продолжил обследование своего временного обиталища. Вот висит библиотека на полсотни разнокалиберных книжек, на четырех металлических полках, расположенных в шахматном порядке над письменным столом. Литература, если не считать невероятно зачитанного фолианта «Три мушкетера», была сплошь современная, и что любопытно, вся с дарственными надписями. «Дорогому Валерию Васильевичу от автора, сердечно», «Дорогому Валерию Васильевичу, дружески», «Дорогому Валере на память», «Дорогому другу Валерику, без слов». Я обратился к «дорогому» за объяснениями, почему его так ценят в современной писательской среде. Вернее, ценили, ибо после 91 года книги ему дарить перестали.

Валерик поморщился.

— Я обещал.

— Что обещал?

— Не разглашать.

— Я жду.

Он сокрушенно подул на нарывающий палец.

— Я работал в больнице, в кожной.

— Кем?

— Кем, кем! не врачом! Но лекарства у меня были. И шприцы. А соседом у меня по коммуналке жил — он брезгливо вывернул губы, — один писа–атель. Как–то раз он «залетел». Я ему помог. Он сделал мне рекламу. У меня были хорошие лекарства — один укол и триппера нет.

— И писатели повалили валом?

— Не то чтобы валом, больше актеров было.

— А почему не пойти к врачу?

— Наивный и детский вопрос. Там же нужно было данные тогда оставлять, а у меня полный аноним.

— Странно, а зачем же тогда книжки подписывать, тоже ведь разглашение.

— Да они любят подписывать. Тщеславие. А потом, они ведь не пишут, за что именно подарили. Был бы я хоть врачом–венерологом, а то — шофер. Да я и сам просил, черкни, мол, подпись. С некоторыми даже подружился. Некоторые дарили просто так, не за уколы даже. Кроме того, книжки эти как картотека. Кто по второму разу ко мне — скидка. Им выгодно, ведь драл я с них порядочно.

— Да, я читал: «дорогому», «дорогому».

Он хмыкнул.

— Да уж. На какие деньги думаешь я комнату на квартиру обменял?

— Ну и как чтение?

Он резко помрачнел.

— А-а, дрянь. Я правда не спец по ихним рифмам, но тоска. По–моему.

— Создается такое впечатление, что хорошие писатели триппером не болеют.

— Да, — кивнул он со знанием дела, — они больше по сифилису. Хоть Мопассана взять.

— Кого, кого?

Он так «посмотрел» на меня, что я даже смутился и углубился в книгу, оказавшуюся у меня в этот момент в руках. Пробегая по страницам, зацепился взглядом за строчку — «есть хотелось все сильнее», какая интересная книжка! Пытаясь отыскать фразу, поразившую мое воображение и канувшую в шелесте страниц, я многое понял об этой книжке. Там шла речь, о добровольно голодающем человеке. О парне, который решил, также как и я, прочистить себе мозги путем отказал от всякой пищи. Лечебное голодание по системе профессора Николаева. Оказывается, три дня, — столько терпел я — это ерунда, какая- реальная польза наступает, если просидеть на кипятке дней восемь. Забыв о Валерике, я терзал нетолстую серую книженку, названную иронически «Пир». Фамилия автора мне ничего не говорила, что не удивительно, я ведь вон даже Мопассана не читал.

8

Профессор Давила ложился спать в одежде: одна из многих предосторожностей, к коим он прибег после генеральского визита. Сначала он рванулся уехать, но почти сразу же раздумал. Для того, чтобы уехать, нужно было выйти из дома, оказаться на людях. Не в скафандре же, с тонированным забралом, предпринимать вояж! Нет, окапываться надо на своей территории. Он велел вырубить все деревья подходившие вплотную, или достаточно близко к забору его логова. Соседи по дачному поселку были недовольны, но кто в такой ситуации слушает соседей. Потом профессор обзвонил всех знакомых телевизионщиков и уговорил убрать свою физиономию из «ящика», чтобы уменьшить риск сыграть в него. Убрать, чего бы это не стоило. Стоило немало, но сделано было.