Страница 33 из 42
— Сочиняет, — поправил Иванов.
На этом первое знакомство закончилось, потому что всех позвали на общий сбор, на котором новый директор Анна Аркадьевна говорила о том, что теперь их большая семья стала еще больше, и должны они жить еще дружнее, помогать друг другу и особенно своим младшим товарищам, так как те еще не всегда понимают, что хорошо, а что плохо. Старшие должны быть примером для малышей. Поэтому дисциплина — сейчас главное. Анна Аркадьевна верит, что дети героического Ленинграда ничем не огорчат своих мужественных отцов и многострадальных матерей, встреча с которыми не за горами…
Вечером, уже лежа в постелях, ребята, продолжая знакомство, вели длинный разговор о жизни в том и этом интернатах. Спорили, сравнивали, где лучше.
— У вас, видать, строго тут, — сказал Петька.
— Порядок — есть, строгости — нет, — возразил Леня Муратов. — Главное: не хватай двоек, не лазь в огороды, не опаздывай в столовую, не груби… А в остальном ты свободен, как птица, — гуляй сколько влезет. Малышам дальше двора уходить не разрешается, а нам можно. Только надо сказать, куда идешь.
— А старшие вас не бьют? — спросил Вовка Дед.
— Чего мелешь! — возмутился дэр Эзель. — Старшие за порядком–то и следят. Натворишь что серьезное — сами тебя к Марье Владимировне сведут… А драться — нет, не трогают. Разве что Васька Дадаев. Этот может всякое выкинуть.
— А Мария Владимировна — это кто? Воспиталка ваша, да?
— Угадал. Но теперь она и вашей будет. Тетка строгая, но справедливая. Зря не придерется. Бывает, правда, иногда…
— Поживем — увидим! — философски и несколько скептически заметил Анатолий Дысин.
В комнате было темно, лежать на пышных, набитых свежим сеном матрацах — одно удовольствие, но сон не шел. Ребята еще долго болтали бы о том, о сем, но дверь неожиданно распахнулась и раздался строгий женский голос:
— Это что за говорильня?! Кому не спится? Новеньким? Спать, мальчики! Сейчас же спать!
Легка на помине оказалась Мария Владимировна. Когда дверь закрылась, Дысин ехидно хмыкнул и напомнил забывчивым:
— Я же говорил: все они хороши!..
Белена
Ровно в восемь утра Мария Владимировна появилась снова.
— Мальчики, вы еще не встали?.. Быстро, быстро! Делайте зарядку, застилайте постели, умывайтесь. На все — двадцать минут. Завтрак уже готов.
Она вышла, и ребята, позевывая, начали вылезать из–под одеял. Дысин недовольно сморщил нос:
— А говорили: делай что хочешь, никакой строгости. А это что?
— Привыкай, привыкай!.. Все на пользу! — весело прокричал Жорка Грек и, выплеснув на себя ковшик воды, стал растираться жестким полотенцем.
Ребята оделись, застелили постели и по скрипучей деревянной лестнице с полустертыми ступенями спустились на первый этаж в столовую. На завтрак им дали по три картофелины в мундире, соль, по куску хлеба и по стакану морковного чая, на сахарине опять–таки. На добавку тоже давали чай, но несладкий — сахарина не хватало на такую ораву.
Никаких полевых работ на сегодня не намечалось, и ребятам разрешили до обеда погулять. Небольшими группками разбрелись они кто на озеро, кто в рощу, а Петька отправился проведать Матвея, которого давно не видел.
— Г|ошли на коноплю, — позвали его Рудька, Талан и Толька Лопата, но Петька отмахнулся от них: идите, мол, сами, и зашлепал босыми ногами по дорожной пыли в другой конец села.
…Лохматый, давно не стриженный, Мотька сидел на старом березовом чурбаке посреди двора, на самом солнцепеке, и занимался серьезным мужицким делом — провощенной дратвой подшивал толстым войлоком пимы на зиму. Исподлобья глянул он на входящего во двор Петьку и сказал приветливо–коротко: «Однако, пожаловал…» — но работы своей не бросил:
— Здорово, Матвей! — Петька присел на валявшееся рядом поленце. — Ты чего не приходил долго?
— Г-гы! — осклабился, повеселев, Матвей. — Аль заскучал?
— Обеспокоился. Не случилось ли чего…
— Ну, спасибо. Вспоминал, значит, — совсем обрадовался Мотька.
Он вскочил с чурбака, отнес в избу пимы, воск, дратву и, снова вылетев во двор, крикнул:
— Айда в бабки играть!
Петька помялся, переступил с. ноги на ногу, почесал пятерней в затылке.
— Не умею я, — сказал он. — Пробовал, но все проигрываю.
— Научу! — не отставал Мотька. — Сейчас хлопцы придут. Ты вначале погляди, как я играть буду. Замечай только, где пуста, а где свинцом залита…
— Пойдем лучше на болото, за Становое, — предложил Иванов. — Там вчера дымище был — ого–го! Говорят, болото горело. Посмотрим, что там…
— Знаю! Сильно горело. Сухо, чай, и жарища! Уток и всякой птицы носилось — тьма!
— Так пошли?
— Пойдем, раз в бабки не хошь…
Они шли долго, около часа. Сначала мимо Среднего озера, потом, не доходя до Станового, повернули влево, миновали березовую рощу и через небольшое просяное поле на взгорке спустились к болотистому кочковатому лугу.
Огонь давно уже заглох, но гарью еще пахло. Босые ноги захлюпали по мелкой воде — тут идти стало легче: обгорелая, сухая и жесткая болотная трава на мокрове кололась меньше.
Вокруг было много черных обгоревших кочек.
— Яйца! Глянь! — вскрикнул Мотька и нагнулся, сунув руку за пожухлую кочку.
Яйца были утиные, крупные, грязно–бело–серые. В крапинку. Пропащие яйца — насиженные уже и погубленные вчера огнем. Разбил Петька одно, разломал Мотька другое, а там утята дохлые, непроклюнувшиеся…
— Ах ты беда! — охнул Матвей. — Сколь погибло–то всего! Нету вокруг живой радости! Пошли отсюда, однако. Лучше уж в бабки играть. —
И ушли они с этого болотного пожарища…
Муторно стало Петьке и в груди защемило. Гарь напомнила ему пепелища сожженных деревень и разрушенных городов, которые он видел в кинохронике, показанной недавно в сельском клубе: на освобожденной от врага родной земле мрачные силуэты печных труб, чадящие развалины, виселицы…
И когда на экране появились вдруг слова «Смерть фашистским оккупантам!», в зале ответно загремело: «Смерть! Смерть фашистам!..»
Он шел, как лунатик, не глядя под ноги, но и вокруг ничего не видел. Он уже забыл о болоте со сгоревшей в нем живностью, мысли его были теперь не здесь, не в Бердюжье, а за тысячи километров отсюда — в далеком и родном Ленинграде.
Петька вспоминал свой дом, двор, улицу. Дом был большой, серый, семиэтажный; двор — просторный, светлый, с молодыми тополями, которые летом весело шумели на ветру зеленой листвой. И квартиру, и каждый предмет в ней он помнил хорошо, даже увидел мысленно свой самокат с красными колесами, который, оставшись без хозяина, одиноко притулился к стене в углу комнаты…
— Эй, спишь ты на ходу, что ли? — услышал он вдруг Мотькин голос. — Аль оглох?
Как во сне: было видение, и нет его. Мысли вернулись из далекого далека, и все снова встало на свое место. Опять Бердюжье, знойное солнце над головой, горячая пыль под ногами, тащится по улице коровенка, запряженная в телегу с сеном, хрюкает свинья за чьим–то забором.
Петька окончательно пришел в себя и увидел, что он уже возле элеватора, недалеко от Мотькиной избы, и Мотька рядом стоит.
— Разморило меня что–то, — сказал Иванов, — солнце, что ли, напекло?..
— Тебя, может, и солнце, а эти–то чо кособлудят? — Матвей показал рукой в сторону элеватора. — Глянь, как их мотает. Одного знаю, Рудька это. Других не припомню, да тоже ваши — ишь порточки–то, хаки!
«Хаки»… Теперь это словечко знали все — и стар, и млад. А интернатовцы особенно, потому что давно уже одели их всех в казенное: мальчишкам — брючки и гимнастерочки на военный лад, девчонкам — юбчонки, такие же зеленые.
— И что же это творится такое с ними? — растерянно развел Мотька руками. — Чего это они комедь ломают? Может, кто брагой напоил?
Петька глянул попристальней и тоже удивился: вывернув откуда–то из–за угла элеватора, навстречу им шли, спотыкаясь и что–то выкрикивая, Рудька, Юрка Талан и Толька Лопата; Лунатика и Тольку мотало из стороны в сторону. Особенно плох был Рудька: глаза выпучены, зрачки громадные, на посеревшем лице идиотская улыбка. Он шел, поддерживаемый Таланом, и бормотал слюнявым ртом нечто невразумительное: «Пять гусей на одно ведро… Три хвоста, полтора копыта», — разобрал Петька, когда ребята подошли и остановились напротив. «И–и–и-их! Во да–ет!.. Во дает!» — восторженно взвизгивал Толька Лопата.