Страница 27 из 42
— Ладно раздергиваться–то, — сказал Мотька. Оно, конечно, жаль пса, да вы, чай, не бабы — носами зря хлюпать не след!
…А новый день уже разгорался, вставало солнце, был мороз. В небе, около светила, вспыхивали радужные блики.
Однажды вечером
За окнами сильно мело, пуржило. В печной трубе занудно выл ветер. Надежда Павловна, прихлебывая из жестяной кружки чай на сахарине, спрашивала между горячими глотками:
— Вы заметили, Ольга Ермолаевна? Неужели не заметили, что наши ребята какие–то бледные, нервные стали.
— Кто их знает! Возраст, наверное, такой — переломный. — Ольга Ермолаевна сделала неопределенное движение рукой. — Разве раскопаешь, что на душе у таких вот, простите меня, бесштанных героев! — Она даже поморщилась, как от зубной боли.
— Ребята наши действительно герои! Иронизировать тут совсем даже неуместно! — вспылила Ирина Александровна. — Работают, учатся, мужественно переносят все тяготы. А то, что у них свои, мальчишечьи заботы и проблемы, так на то мальчишки и есть мальчишки! — почти крикнула она. — Что они видят, что знают? Да многие даже не знают, у кого из них есть родители, а у кого — нет. Мы помним, как они прыгали и кричали, узнав о прорыве блокады Ленинграда. А неимоверная радость от победы под Сталинградом! Мальчишки и девчонки ревели, просто захлебывались от радости. Нет, от гордости! Еще бы! В плен попали двести тысяч фашистов, сам фельдмаршал! А чего это стоило? Живы ли отцы и матери наших маленьких ленинградцев — никто не знает. Дети не сомневаются, что родители их живы. Дети героев — они все равно дети. И это главное!
— Ира, ты глубоко ошибаешься, дочка, — остановила ее Серафима Александровна. — Быть детьми героев — еще не значит быть справедливыми друг к другу. Ты еще совсем неопытная, моя девочка, пионервожатая, хоть тебе и девятнадцать и ты получила разрешение военкома уехать туда — на фронт. Позволь, здесь мы разберемся без тебя…
Очень сдержанный и вежливый человек была Серафима Александровна, мама Ирины Александровны.
— Смотрите за старшими внимательно, — сказала Надежда Павловна. — Уже сорок третий, а не сорок первый. Осенью мы всех, кому пятнадцать–шестнадцать, отправим в ремесленные училища — кого в Челябинск, кого в Ленинград. После прорыва блокады нам сообщили, что в Ленинград можно — возвращать эвакуированных юношей и девушек для обучения в ремесленных и фабрично–заводских училищах. Нужны люди, надо строить, восстанавливать…
— Наконец–то! — вздохнула. Ольга Ермолаевна. — Я с моей Ниной этим же летом и поеду.
— А мальчишек наших на кого оставите? — спросила тихо Серафима Александровна. — А девчонок?
Ниночку свою можете отправить со старшими ребятами, а сами… Вам еще и здесь работы хватит.
— Па–а–лундра! — раздалось совсем рядом, за дверью. Потом свист, топот, тишина. Очевидно, «герои» что–нибудь снова натворили. Или пошли в очередную «атаку» на воображаемого врага…
Но вскоре все стихло, а потом в комнату директора просунулись сквозь приоткрывшуюся без стука дверь две физиономии:
— Надеж Пална! Можно погулять? Мы недалеко, не очень…
Это были Петька и Жан Араюм.
— Идите, — разрешила Надежда Павловна. — Только чтобы к ужину быть на месте. Идите, погуляйте, но не опаздывайте.
Ехала деревня мимо мужика,
Вдруг из–под собаки лают ворота, —
донесся уже со двора тонкий голосок всегда возбужденно–радостного Петьки Иванова. Его ждали новые приключения. Простые и обычные.
Петьку Иванова угрюмый Жан Араюм пригласил к одному местному парню, которого тоже звали Жан. Жил он на краю села, был немой и хорошо играл в шахматы. Там, в маленькой грязноватой избенке, и прокоротали они время до вечера.
Два Жана познакомились, а потом и подружились еще в то время, когда к Араюму приехала в интернат мать и одно время снимала угол в этом убогом жилище, хозяевами которого были женщина–солдатка и ее немой сын–подросток.
Сейчас немой радостно мычал и угощал ребят морковным чаем, наивкуснейшими парёнками и играл с ними по очереди в старенькие облупленные шахматы. Вместо короля на доске стоял аккуратно выструганный деревянный цилиндрик с вделанной сверху винтовочной пулей. «Это дядька Трифон, сосед наш, привез. Он с батей моим вместе воевал. Сильно его поранило. Под Ленинградом. Говорит, этой пулей батю убило…» — написал немой огрызком карандаша на старом, пожелтевшем от времени мятом обрывке газеты. Видать, другой бумаги в доме не было.
Потом немой стал учить их азбуке на пальцах, а точнее — разговору, и Араюм с Петькой запомнили несколько самых обиходных выражений.
Но больше ребят занимали парёнки. Это были особым образом запаренные и затем высушенные в русской печи кусочки моркови и свеклы. Почти черные, твердые и сморщенные, во рту они быстро размокали и казались очень вкусными, ароматными и сладкими.
Немой Жан охотно объяснил ребятам, что такие парёнки можно купить почти в каждой избе — полтора–два рубля за стакан.
На прощанье он дал ленинградцам по кусочку черной жвачки, которую местные варили из бересты. Жевать ее можно было несколько дней кряду, пока не надоест, и, как опять же объяснил хозяин, продавали ее многие по цене три рубля за комочек величиной с треть спичечного коробка.
Петька и Жан Араюм все это приняли к сведению, так как теперь ребятам все чаще стали приходить по почте не только письма, но и небольшие денежные переводы. Правда, деньги хранились у воспитательницы, но по воскресеньям те, кому был адресован перевод, получали по пятерке, а то и по червонцу и могли тратить свои рубли на «дополнительное питание», как говорила Надежда Павловна.
От немого двинулись часов в семь. Было уже темно. Свет шел только от снега, от сверкающих голубых сугробов.
Сверху и со всех сторон налетал ветер. Уже не пуржило — завывала, захлестывала и сбивала дыхание начинающаяся вьюга.
— И-ишь разгулялась? — сказал Петька. — А дома сейчас тепло, наверное. Приду — сразу к печке. Отогреюсь и делом займусь.
— Каким делом? — поинтересовался Араюм. — Стихотворение одно я сочинил, — сказал Петька. — Надо записать, пока не забыл.
. — Ты, Петя, легкомысленный какой–то, неопределенный, — серьезно, как взрослый, сказал Жан Араюм. — Моя мама говорит, что теперь всякими там Пустяками заниматься не время. А у тебя то сказочки, то стишки. Ерунда все это.
— А ты послушай, Жан. Только поймешь ли, о чем я хочу…
И Петька Иванов, затащив Араюма за громадный сугроб, чтобы хоть немного защититься от обжигающе морозного ветра, даже не отдышавшись, начал:
Ну что, Араюм? Плохо разве, а?
Жан посопел–посопел и сказал рассудительно:
— Воробьи, соловьи, голуби, птахи там всякие. Одно перо! Вот матка меня картохой накормит — это да-а… А ты стишки сочленяешь!