Страница 19 из 56
Он медленно повернул голову, посмотрел на меня и спросил:
— Ну? Чего надо?
Веки у него были воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал он через рот, как будто страдал аденоидами.
— Пек Зенай, — тихо произнес я, — курсант Пек Зенай, вернитесь, пожалуйста, с земли на небо.»
НО ПЕК НЕ ВЕРНУЛСЯ!
После этого спектакля меня еще несколько лет потом звали Пеком, я не пил спирт стаканами, предпочитая коньяк и водку, а еще белый ром, да и что касается слега, то просто ввиду отсутствия такового пристрастился к другим препаратам и снадобьям, чему в любом случае придется посвятить отдельный меморуинг, и явно, что не веселый, но вот что меня сейчас интересует, в этот самый момент, когда я увлеченно подглядываю за эксгибиционирующим на сцене парнишкой, одетым чуть ли не во все тот же серый свитер крупной кольчужной вязки, в котором он уже встречался нам несколькими главами раньше — под проливным июльским дождем, на одинокой, вечерней, плохо освещенной улице.
МЕНЯ ИНТЕРЕСУЕТ, ПРЕДПОЛАГАЕТ ЛИ ЭТОТ ПАРНИШКА, ЧТО С НИМ ПРОИЗОЙДЕТ.
И СТАЛ БЫ ОН СЕЙЧАС ИГРАТЬ ЭТОГО САМОГО ПЕКА, ЕСЛИ БЫ ЗНАЛ, ЧТО ДОЛГОЕ ВРЕМЯ БУДЕТ ЖИТЬ В ЕГО ШКУРЕ.
Мне трудно говорить за него, но отчего–то я думаю, что ДА, ничего бы не изменилось, ведь совпадения, которые предусматривает лукавый, просто так не бывают.
Ведь вполне вероятно, что тогда не было бы сегодняшнего меня и я не писал бы эту книгу, пытаясь вспомнить, что, как и когда действительно было.
А другой «я», без того давнего погружения в жизнь героя Стругацких, ее бы не писал.
Я вообще не знаю, чем он мог бы заниматься.
Может, бизнесом.
Может, экстремальными видами спорта, хотя литература есть и то, и то, ты бизнесмен тире частный предприниматель, и ты постоянно занят самым экстремальным видом спорта — письмом.
Будучи при этом отчасти эксгибиционистом, отчасти вуайеристом, как некогда был актером студенческого театра «Пилигрим», после разгона которого впервые попал в какие–то черные списки, что тоже сыграло свою роль.
Как и книги братьев Стругацких.
И многолетний алкоголизм.
И глотание таблеток горстями.
Все играет свою роль, недаром за это отвечает лукавый, хотя вот тут я не уверен — может, это кто–то другой?
Только Господь не имеет привычки раскрывать свои планы, поэтому — не знаю.
Как не знаю и того, что на самом деле случилось с Пеком Зенаем, когда ему приказали вернуться с земли на небо.
Но на самом деле: так вернулся я или нет?
17. Про то, как я был хиппи
Бывший хиппи Тортилла делает надгробные памятники. Или делал — мы не виделись уже несколько лет, еще с прошлого тысячелетия, когда то ли весной, то ли осенью встретились в троллейбусе.
Не зимой, не летом, что остается?
Правильно: либо весной, либо — осенью.
Так вот, мы встретились, заулыбались, а потом я его спросил:
— Ты чего делаешь, Тортилла?
И он гордо ответил:
— Надгробные памятники!
Я подумал, стоит ли занять у него денег, но потом вгляделся повнимательнее ему в глаза и решил, что все равно не даст.
А вот когда мы с ним были хиппи, то денег друг у друга не занимали — их просто не было, а когда они были, то считались общими. Наверное, это было единственным, что роднило нас с хиппи настоящими, «забугорными», про которых можно было иногда прочитать в какой–нибудь странной книжке или выловить строку из поэта Вознесенского:
НАМ ДОРОГУ УКАЖЕТ ХИППИ!
Само собой, что не просто какую–то дорогу из пункта А в пункт Б, а концептуальную, мировоззренческую, что называется,
THE WAY OF LIFE.
Проще говоря, кто–то шел в комсомол, а кто–то в хиппи, хотя со мной тут вообще было весело — обретаясь, как и положено по моим тогдашним годам, во Всесоюзном Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи, без чего мне никакого университета бы не светило, я одновременно был и ярым адептом flower power, таким вот «кабинетным» теоретиком «цветочного» движения, какими практически на девяносто процентов были все «хайрастые» молодые люди…
НО ВСЕ РАВНО:
если и писать об этом, то явно надо не так!
И не в Тортилле дело, пусть и дальше ваяет надгробные памятники.
И не в безумном Гилберте, который, напиваясь в те давние времена, орал хрипловатым и скрипучим голосом «дойчланд, дойчланд, юбер аллес!».
И не во всех нас, которые давно уже кто сед, кто лыс, а кто и просто смешался с землей.
Дело в дороге.
В пути.
В том самом
the way of life.
На самом деле мой земной хипповый путь занимал ровно месяц, с 26‑го июля 1972 года и до или 24‑го, или 25‑го августа.
Может, месяц и два дня.
А может, месяц без одного…
Кучка придурков села в поезд. Безбашенные вакации. Каникулы идиотов. Поезд шел в Москву. Идиоты пили вино и горланили песни. Smoke on the water, дальше не помню, выскакивает лишь слово то ли fly, то ли cry. Это из Deep Purple. Или вот это: you got to move, you got to motion… Уже из Rolling Stones. Бедные проводники, кое как распихавшие заснувшую пьяную ораву в каком–то вагонном депо, куда состав загнали на стоянку.
Кто–то из безбашенных порывался позже лечь спать чуть ли не у самой кремлевской стены.
Не дали менты, наверное, правильно и сделали.
У меня тогда были абсолютно дебильные джинсы, память о каком–то мифическом австралийском ковбое, с кожаной вставкой между ног, безумно натиравшей промежность.
Между прочим, наступивший август был таким жарким, что до самого конца коммунистической эпохи такой жары больше не бывало.
Солнце жарило и парило, потная кожа зудела, но других штанов у меня с собой не было.
Да и эти были не мои, их на время мне выделил Гилберт, хотя на самом деле если и было что–то подобное, то все равно это было не так, хотя точно известно, что дня через три после своего пьяного прибытия в Москву четверо безбашенных идиотов пешком перлись в немыслимо ранний час на Белорусский вокзал и один из них сипел охрипшим голосом самую главную хипповую песню тех лет:
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ…
А остальные, вразнобой, подхватывали продолжение:
БОЛЬШОЙ, БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ!
Почему–то мне казалось, что Пятачком был Тортилла.
А сколько нас было на самом деле уже все равно — четыре ли человека, пять?
Да какая разница!
Безбашенные сели в поезд.
Поезд шел во Владимир.
Только много лет спустя я понял, зачем поперся тогда в это странное псевдо–странствие по старым русским городам.
Наверное, мне надо было сделать себе прививку Богом.
Чтобы убедиться — он действительно есть и все мы зависим от него.
Попасть в параллельную, несоветскую реальность и уяснить, что в этой стране когда–то были времена, лежащие вне коммунистического пространства.
Но это сейчас я могу формулировать, а тогда был способен лишь просто смотреть и вбирать в себя то, что было вокруг.
Многочисленные разрушенные храмы, тоскливо курящиеся дымками деревни, желтые поля созревшей пшеницы.
Над полями летали стаи черно–серых ворон — я это помню до сих пор.
Во Владимире мы спали на берегу реки, неподалеку два маргинала ловили рыбу и предложили нам поменять ее на водку.
В Успенском соборе шла служба, я абсолютно не ведал, что надо делать, оказавшись внутри в подобный час.
Джинсы я уже отдал обратно Гилберту и взял у него взамен удобные старые штаны, не исключено, что раньше принадлежавшие мне.
Единственное, что я помню абсолютно точно из тех времен, так это то, что именно тем летом придумал свой первый рекламный слоган, еще даже не зная, что называется это именно так.
Вот он:
ДЖИНСЫ — ЭТО НЕ ОДЕЖДА, ДЖИНСЫ — ЭТО ФИЛОСОФИЯ!
И было это почти тридцать два года тому назад…
После Владимира мы потащились в Суздаль, пешком, по обочине большака.