Страница 18 из 56
Ну а в туалет тогда зашел, был летний вечер, только вот скорее всего это опять меморуинги, и сквозь руины проглядывает как упомянутый летний вечер, так и неясно откуда налетевший порыв ветра, принесший с собой омерзительную взвесь дождя.
Это был типичный совдеповский туалет с грязным кафельным полом, пахнущими писсуарами и тусклой лампочкой, свет от которой еле пробивался через запыленный матовый плафон.
И тут глагол «расстроился» надо заменить на другой — «испугался».
Я был еще школьником, но временами уже боялся людей.
И тип, стоящий в самом углу, мне сразу не понравился.
Он был в плаще, хотя на улице было лето.
Может, из–за его плаща мне сейчас и кажется, что тогда шел дождь?
Быстренько отжурчав, я начал продвигаться к дверям, за которыми пахло намного лучше.
Внезапно тип оказался передо мною.
Он распахнул полы плаща и я остолбенел.
Он был без брюк и без трусов.
И одной рукой раскачивал свой тупой и толстый шланг.
Не знаю, что на меня нашло, но я вздрогнул, подпрыгнул и врезал ногой ему по яйцам.
Потом развернулся и помчался к выходу на улицу.
Видимо, ему стало больно и он завопил.
До сих пор мне кажется, будто я различал тогда каждое слово.
Что–то вроде:
ПАРЕНЬ, Я ВЕДЬ ПРОСТО ХОТЕЛ У ТЕБЯ ОТСОСАТЬ!
На улице действительно моросил дождь и уже зажигались фонари.
Блеклые, тусклые, люминесцентные.
«Простите меня, что я приносил вам беду…», но это уже не из Кавафиса.[13]
16. Про то, как я играл в театре, а так же про эксгибиционизм и вуайеризм
Театр назывался «Пилигрим» и располагался на седьмом этаже второго здания университета, где находились факультеты для очень умных — физический, математический, химический, биологический, в общем, не нам, гуманитариям, чета. А еще там был клуб, где и обосновался театр.
В котором непонятно в какой уже день оказался и я, как то и положено любому нормальному юноше–эксгибиционисту, так как юноши — они всегда эксгибиционисты, да и девушки, между прочим, тоже, одно постоянное желание: выставить себя на публику.
Хотя я до сих пор этим грешу, например, те же меморуинги можно назвать еще и «Записками эксгибициониста». Таким образом, получается уже четвертый вариант названия:
1. Полуденные песни тритонов,
2. Надписи на книгах,
3. Удаленные файлы,
4. Записки эксгибициониста.
Только с годами любой человек начинает грешить девиацией иного рода, вуайеризмом, а писатели так вообще на этом заклиниваются, постоянно подсматривают, подглядывают, подслушивают, поднюхивают, одним словом — подвуайеривают. Ладно я, даже в бинокль на противоположные окна не смотрю, а ведь есть и такие, что ходят как шпионы с записными книжками и в них каждое слово записывают, будь это хоть в автобусе, хоть на рынке или в магазине — никакой разницы!
Впрочем, и я сейчас хорош — подглядываю за тем собой, который в пылу юношеского как самолюбования, так и глубочайшего нигилизма приперся в упомянутый уже театр, дабы предаться публичному обнажению своей души на сцене.
Между прочим, это был второй театр по счету. Название первого, как и положено, не помню, но зато хорошо засела в голове сцена, где несколько человек несут на носилках какого–то бедолагу. И вроде бы я тоже должен был там суетиться, чуть ли не в белом халате, вот только что это могло бы быть?
УРА!
ВСПОМНИЛ!
«ФИЗИКИ» ДЮРРЕНМАТА…
Но в «Физиках» меня на сцену так и не выпустили, наверное, побоялись, что из–за среднего своего роста и непредсказуемого в проявлениях на тот момент возраста я могу кого–нибудь и уронить.
Или уронят меня.
Что тоже не очень–то приятно.
Поэтому я и перебрался в другой театр, репетировавший не по вторникам, скажем, и четвергам, а — предположим — по средам и пятницам.
Или наоборот:
по вторникам и четвергам!
«Пилигримом» же театр назывался потому, что его создатель, он же главный режиссер, он же автор всех инсценировок, физик–теоретик (так мне сейчас кажется) по специальности очень любил одну песню, в которой были такие слова:
«Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы
идут по земле
пилигримы.»
Каждая репетиция начиналась с того, что весь списочный состав радостно и вразнобой орал эту песню, мне тоже хотелось орать с ними, вот только знать бы еще, кто был автором — про Бродского я услышал лишь несколькими годами спустя, но лишь сейчас могу с уверенностью заявить, что
все в жизни есть ни что иное, как цепь совпадений, и хорошо известно, что порождается она, скорее всего, лукавым.
Но это сейчас мне так кажется, когда игра в разгадывание знаков/совпадений уже не приносит никакого удовольствия — одна привычка, только если все же заняться таким анализом всерьез, то получается странная штука.
Что в том времени, что — в этом.
То есть, как в том времени вся моя театральная история наполнилась какими–то странными совпадениями, так и в моей нынешней жизни есть многое, что напрямую связано все с той же самой историей.
ПРО ТО ВРЕМЯ.
Тут все очень просто.
Театр назывался «Пилигрим» и был он так назван уже сказано, почему.
А дело происходило весной 1972 года.
Можно и прописью, вот так:
одна тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Именно того года, когда поэта Бродского решили выслать из этой самой страны.
Я ничего об этом, естественно, не знал, я просто репетировал одну роль в спектакле «Слег» студенческого театра «Пилигрим».
Наш режиссер, он же главный режиссер, он же просто руководитель всего написал инсценировку по повести братьев Стругацких «Хищные вещи века», первую премьеру мы должны были сыграть 26 мая, через два дня после дня рождения все того же поэта Бродского, хотя — повторю — ничего конкретного я тогда ни о нем, ни о его дне рождения просто не знал.
Должна была быть еще и вторая премьера, 4 июня.
В тот самый день, когда поэт Бродский улетел из этой самой страны.
И если это не какое–то очень странное совпадение, то я ничего не понимаю в этой жизни!
ВООБЩЕ НИЧЕГО!
Бродского выслали, наш театр — разогнали.
После первого же показа нового спектакля.
А ЧТО БЫЛО БЫ, ЕСЛИ БЫ ТЕАТР НАЗЫВАЛСЯ ИНАЧЕ?
НАПРИМЕР, «ДЯДЯ СТЕПА»?
Ладно, поехали дальше — в
ДРУГОЕ ВРЕМЯ.
В спектакле «Слег» я играл одного типа, которого звали Пеком Зенаем. А кликуха у него была Буба. Тип этот раньше летал в космос и был очень положительным, прямо как я в детстве, если исключить космос, а потом все стало наоборот — мне это тоже многое напоминает.
Например, этот Пек стал алкоголиком и наркоманом.
«Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой. Бармен налил ему второй стакан.
— Пек, — сказал я, — ты что же, дружище, не помнишь меня?
Он снова оглядел меня.
— Да нет… Наверное, видел где–то…»
Это, между прочим, из той самой сцены, где я, захлебываясь, дул из стакана воду и заедал ее самым натуральным сахаром. Чтобы отыскать эту цитату мне пришлось опять полезть в интернет — этой повести Стругацких дома не оказалось, но она естественно нашлась в библиотеке Мошкова, на www.lib.ru, и я с удовольствием ее перечитал, а потом подумал, что как все это засело во мне еще с тех самых пор — и атмосфера странного, солнечного, курортного городка, и Иван Жилин, и Мария, и Вузи, и Римайер, да и Пек, который так и не сделал того, о чем его просил бывший сокурсник Жилин:
«— Вас тут дожидаются, — сказал бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку, наполненную сахарным песком.
13
Это первая строчка одного из последних стихотворений давно забытого поэта Сергея Дрофенко.