Страница 9 из 135
— Адреса знать надо, надо! — Долинин подвел черту под колонкой фамилий. — Глядишь; понадобятся.
Закончив эту работу, попросили Вареньку согреть чаю. Чай был жидкий, не в пример тому, каким Долинина угощал днем начальник штаба. Долинин сказал об этом Терентьеву. Вновь заговорили о плане освобождения Славска, о равнодушии военных к этому плану.
— Вот что! Еду к секретарю обкома, — решил вдруг Долинин. Покажу план ему, пусть рассудит. Пусть будет так, как он скажет.
— Правильно! — Поддержал Терентьев. — Говорил я, надо идти выше: с верхов всегда видней.
Долинин распорядился, чтобы машина у Ползункова была к девяти утра на полном ходу и без всяких чтобы капризов; карты и бумаги переложил из полевой сумки в портфель; в подвальчик свой за поздним временем не пошел, спать стал устраиваться здесь же, в райкомовском кабинете, на диване.
Утром, провожаемый Солдатовым, Пресняковым, Терентьевым и Варенькой, он уехал. Преснякову успел сказать вполголоса:
— Так ты присматривай… что просил–то…
— Насчет Цымбала? Делается. Будь спокоен.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Секретарь обкома читал объяснительную записку нескончаемо долго. Он то возвращался к первой странице, то подчеркивал отдельные строчки на страницах в середине; кое–где ставил птички на полях.
Долинин догадывался об этом лишь по движениям его руки с красным карандашом. В излишне податливом кожаном кресле он провалился так глубоко, что с неудобной своей позиции видел через стол только лицо секретаря обкома. Бумаги же были заслонены письменным прибором из светлого уральского камня. Что там подчеркивалось, что отмечалось? Подняться бы и взглянуть. Но Долинин не мог решиться на это, хотя человека, к которому пришел за окончательным словом о своем плане, знал очень давно, еще по комитету комсомола машиностроительного завода на Выборгской стороне. Они работали там оба в годы первой пятилетки. Тогда этот человек был секретарем заводского комитета, а он, токарь–расточник Долинин, молодым комсомольским активистом. Пять лет прошло уже и с того дня, когда секретарь обкома вез его на своей машине в сельский район, ободряя по дороге: «Специфика, не спорю, есть. С турбин на капусту переключаться не так–то просто. Но главное — понять задачу, понять свою роль в районе. Остальное приложится. Агрономом можешь ты не быть, но большевиком ты быть обязан! — почти стихи. А что касается помощи, сама она к тебе не придет, звони, наезжай, тормоши, что называется».
Ожидая сейчас решения судьбы своего плана, Долинин пристально следил за выражением лица секретаря. А тот, покончив с запиской, уже водил карандашом по пунктирам и стрелам наступления, старательно вычерченным Долининым. Дым его папиросы клубился над зеленью лесов и над синими пятнами оврагов, тянулся к черным кубикам кварталов Славска. Долинину чудились близкие битвы за освобождение района, он видел дым сражений, слышал гул канонады, победные клики.
Секретарь обкома поставил справа от Славска красный кружок и бросил окурок в пепельницу.
— Помнишь Антропова? — Его карандаш уткнулся острым кончиком в обведенное место. — Директора этого совхоза. Недавно встретились на Волховском фронте. Командует батальоном. Два ордена. Вы его снимали, кажется, или собирались снять?..
Долинин невольно вспомнил папку, которую перелистывал неделю назад.
— Выговор дали.
— А кстати, — секретарь обкома окинул взором его грудь, — где твоя медаль?
Долинин в недоумении коснулся рукой своего ордена.
— Вижу — Красная Звезда, — сказал секретарь обкома. — Знаю — за лыжи. Семь тысяч изготовили? Неплохо. Но я спрашиваю: где твоя медаль, золотая выставочная медаль? Или ты стыдишься ее сейчас: дескать, война, гаубицы, парабеллумы! — а тут какой–то желтенький пятачок, и за что? За капусту! Да, это ужасно для такого боевого секретаря, как ты, да еще и партизана!
Уронив локтем медный стаканчик с карандашами, Долинин протянул руку к своему плану.
— Но…
— Нет, «но» не в этом, — перебил секретарь обкома, машинально отстраняя его руку от карты. — «Но» в том, что ты мне не ответил, где же все–таки твоя золотая медаль?
— Спрятал в несгораемый.
— Плохо! Очень плохо! — Секретарь обкома передвинул тяжелые осколки снарядов на чернильном приборе. — «Спрятал в несгораемый»! А ты достань! — Он стукнул остроугольным стальным обломком по пачке бумаг. — И прикрепи ее рядом с орденом! Конец же апреля! Ты сеял в это время, Долинин. А сейчас места себе не находишь. Вот где настоящее–то «но»!
— Мне казалось, что у меня есть и место и дело. Я…
— Только казалось. Бродишь по дивизиям, в полках сидишь, где колесо дочинишь, где телегу, кому сенца подкинешь, кому досочек. Что ты, снабженец? Или без тебя интенданты не обойдутся? Ты же руководитель сельского района. Сельского! Пойми…
— Но я…
— Опять — «но»! У тебя нет людей? У тебя нет коней и машин? У тебя нет семян? — Долинин молча кивал головой при каждом вопросе. — А земля–то есть у тебя, наконец, или тоже нет?
— И земли почти нет. Мало, во всяком случае.
— Этого мало? — Острый ноготь прочертил длинную отметину вдоль коричнево–красной линии, пересекшей долининскую карту. — Засей, и ты увидишь, как это много. — Секретарь обкома понизил голос: — Я же понимаю, Долинин, у тебя ничего нет. Но и ты пойми: авитаминоз в городе, цинга, снабжение через Ладогу… Настой из еловых веток — это… это… Не нахожу слова… Врачи рекомендуют, а я не верю. Капуста нужна, морковка, А где они?
Виток за витком наматывал Долинин на палец нитку от обтрепавшегося обшлага гимнастерки.
— Отпустите в армию, — сказал он, глядя в пол. — Пойду, как Антропов…
— В армию? — поразился секретарь обкома. — Вот этого я от тебя не ожидал. Что ж, иди в армию. Пожалуйста. Иди! А упражнение свое забирай, храни в несгораемом. — Он отодвинул бумага Долинина и поднялся за столом, высокий и костистый, злой, каким пятнадцать лет назад бывал на заводе, когда комитет разбирал дело какого–нибудь комсомольца — лодыря или разгильдяя.
Долинин тоже встал, сложил карту и рассыпанные страницы и молча пошел к двери. Он уже нажимал тяжелую бронзовую ручку, когда, позади послышался тихий оклик:
— Яков!
Долинин обернулся. Секретарь обкома все так же стоял за столом, опустив голову.
— Яков! Вернись и сядь.
Долинин вернулся, но не сел. Секретарь обкома почти насильно снова усадил его в неудобное, излишне податливое кресло, придвинул свое и сел близко, колени в колени.
— Ну что ты, ей–богу, нервный какой? — сказал он. — Не разговор, а сущая истерика у нас с тобой получилась. Ты не слыхивал, между прочим, как сошлись однажды двое скупых в сумерках: «Ведь мы друг друга знаем, — зачем нам зажигать свечи!» Мы с тобой хоть и не скупые, но друг друга тоже знаем. Зачем нам жечь свечи! И так все ясно. Ты сам видел мертвых на улицах, сам жевал эту черную корку в сто двадцать пять граммов. Признаюсь — не стыдно: когда приносили сводку о том, что муки на складах оставалось на один день, я тоже хватался за голову и тоже готов был идти в солдаты. Думал: там, в бою, я потеряю одну, свою, жизнь, а здесь перед партией, перед народом отвечаю за сотни тысяч жизней. Ты понимаешь меня? Ты же сам отвечаешь за многие жизни.
Не вставая с кресла, секретарь обкома протянул руку за портсигаром и закурил.
— Просишься в армию! А вдумайся: на своем, посту ты ведь и так солдат. Мы все солдаты. Город стал единым фронтом. А у тебя там вообще как на передовой. Ты, я бы сказал, не просто солдат, а солдат окопный, то есть самый боевой. Будь им до конца, поезжай в район и дерись до последнего. Каждый человек на счету, тем более — способный, талантливый человек. А это разве не талантливо — косить для армии сено под снегом, как делал ты зимой? Это просто непостижимо!
Он замолчал, видимо вновь изумляясь тому, как это в февральские вьюги, собрав пожарников, милиционеров, рабочих судостроительной верфи — всех, кто только мог тогда двигаться, ходил Долинин в не выкошенные с осени луга и драл там из–под снега прошлогоднюю жесткую траву. И не охапки это были, а стога, десятки стогов…